Очень часто противопоставляют игру актера в кино и в театре, говорят о том, что в этих двух искусствах живет не только разная актерская манера, но что и самая природа, самая сущность актерской игры в кино и в театре разные.

Но когда я оглядываюсь назад и думаю о своей работе в театре и в кино, то вижу, что мой актерский путь был единым. Опыт актера театра помог киноактеру, кино обогатило актера театрального.

Семнадцати лет пошел я в любительские кружки, а с началом революции поступил в драматическую студию в Рязани.

Я был в то время студентом педагогического института народного образования, и порой бывало нелегко совмещать учебу в институте со студийной работой и со спектаклями, которые мы играли не только в городе, но и в районе.

По окончании студии я поступил в городской профессиональный театр, играл главные роли, но через три месяца меня призвали в армию.

Вскоре меня откомандировали в театр Рязанского гарнизона и я с группой своих товарищей стал немедленно организовывать самодеятельный театр Красной Армии.

Это был 1920 год, горячая пора, когда все переделывалось заново не только в жизни, но и в искусстве.

Мы были молоды, полны увлечения и задора.

Помимо того, что я был занят почти во всех спектаклях, я был режиссером, заведовал художественной частью театра. Классику мы не отвергали. Помню, что одной из первых наших постановок был «Вильгельм Телль». Ставили мы «Фуэнте Овехуна», «Ревизора» и много других пьес.

Но в наших поисках новых путей в искусстве мы не могли удовлетвориться только классикой, мы делали революционные инсценировки с кусками, взятыми из газет, со стихами Маяковского, мы выходили с ними из театра на городские площади.

Помню одну только постановку на площади. Пьеса или, вернее, революционное действо неизвестного автора называлось «Великий коммунар». <...>

Спектакль ставился днем, в праздник собирался весь город, успех был огромным.

Профессиональный театр давно уже стал волноваться успехом самодеятельного красноармейского театра. Обычно они не очень беспокоились, а тут схватились за Чехова, Горького, стали ставить.

Но в 1922 году, когда нас демобилизовали, наш самодеятельный красноармейский театр распался.

Нас троих — меня, Славского и Катина — направили в городской театр, и тут «профессионалы» решили взять реванш. Вместо первых ролей, к которым мы уже привыкли у себя в театре, нам дали выход в роли трех гостей в «Осенних скрипках».

Несколько растерянные, мы все же придумали для каждого гостя острую характерность, сделали внешне яркие, выразительные зарисовки, и публика сразу отметила трех гостей. Немедленно пошли роли, и я их столько переиграл за три месяца, что хватило бы на несколько лет работы в Москве.

Успех был полным, мне даже бенефис дали, но я рвался в Москву, учиться, и вскоре Губнаробраз командировал меня в ГИТИС.

Экзамены в Москве я выдержал, меня приняли, но есть было нечего. Много курили, помогало, но ненадолго.

Пошли на разгрузку дров. Сначала втроем разгружали вагон, потом вдвоем, а потом я и один управлялся выгружать целый вагон дров, и к четырем часам поспевал к станку — танцевать.

Движением занимался достаточно, и делалось это всё весело. Будучи студентом театрального института, я начал работать в ГЭКТЕМАСе, а затем стал актером ГосТИМа.

Моей первой большой ролью в театре был Чуб в «Командарме 2» Сельвинского.

Образ нового полководца первых лет революции, образ «дорогого диктатора», человека железной воли и устремленности к победе было очень трудно делать.

<…> Вслед за Чубом шел матрос Бушуев в «Последнем решительном» Всеволода Вишневского.

В небольшой по тексту роли нужно было дать сильный, подлинно героический образ. Сцена смерти Бушуева, матроса-старшины, погибающего за Советский Союз на заставе, словно сконцентрировала в себе героическую линию всей пьесы.

Я шел тогда не по линии традиционных актерских образов большевиков, которые в сапогах, подбитых гвоздями, громыхали по сценам наших театров, и отнюдь не по линии «характерности», которая годилась для героев старого типа, характерности, с помощью которой мне вовсе не хотелось увертываться от создания образа настоящего, живого большевика.

 И вот, примерно в этот период работы в театре, вернее, несколько раньше, меня пригласили пробоваться в кино на роль летчика.

<...>

Но летчиком тогда я еще не стал, картина не была пущена в производство.

Первой моей ролью в кино был Колька Кадкин в барнетовской «Окраине».

Картина была звуковой, но по своим изобразительным приемам она еще была близка немому кино.

Роль Кадкина, молодого парня-сапожника, который уходит на фронт и там становится большевиком, я делал, по существу, на шести проходах: первый — вход юноши в жизнь, от сапожного станка — на улицу, на рабочую демонстрацию; второй — проход по улице сразу после мобилизации, в военной форме, которая его не веселит; третий — Колька едет на фронт, но не мечтает о «подвигах»; четвертый — в момент атаки Колька пассивен, он не торопится в бой за царя; пятый — Колька идет через окопы брататься; и, наконец, последний проход Кольки — на расстрел.

На этих проходах вырастал человек. Молоденький парень, задумывающийся над жизнью, мало по малу осознает, где правда, и за эту понятую правду, большевистскую правду, идет на смерть.

Я очень люблю эту роль, она начинала в кино историю моего героя.

Вслед за «Окраиной» шли «Крестьяне» Эрмлера. Я играл начальника политотдела Николая Мироновича.

До отъезда в экспедицию я перечитал уйму материалов, газет, биографий людей, которых партия посылала строить и укреплять колхозы. Это были значительные, интересные, крепкие люди. Я весь был под впечатлением от того, что я узнал об этих людях, я этим жил тогда.

Мы поехали в колхоз под Псковом, где жили в избах у колхозников, много говорили с ними, и материал сценария органично укладывался в сознании. На крестьянах была моя первая встреча с Эрмлером. Мы подолгу говорили с ним об образе, репетировали, но во время самой съемки Эрмлер давал мне свободу, никогда не тянул на показанное. Так было впоследствии и на съемках «Великого гражданина».

Что-то теплое, ласковое чудилось мне в имени моего героя — «мирный», но, конечно, о Кирове я тогда и не помышлял. Но впоследствии, когда я делал Шахова, я вспоминал отдельные эпизоды, детали в жизни людей, партийные биографии, которые я читал, готовясь к роли начальника политотдела. В своей книге об Эрмлере Коварский говорил о том, что Николай Миронович был заявкой на образ Шахова. Пожалуй, он был и прав.

Кино все плотней и плотней входило в мою жизнь. Мне нравились возможности кино, какие-то необычные для актера театра приближения к действительности, к жизни, которой жила страна, нравилась возможность двигаться, путешествовать.

Сергей Герасимов предложил мне сниматься в «Семеро смелых», фильме о завоевании Арктики.

Съемки должны были вестись за Полярным кругом. Конечно, мне хотелось побывать в «настоящей» Арктике. А потом в погоне за льдом и снегом, которые мы не успели доснять в Арктике, мы взобрались на Эльбрус.

<…>

Делая Летникова в фильме «Семеро смелых», я читал и перечитывал «Медного всадника», и, как это ни парадоксально звучит, мне чудилось что-то близкое в мечте Петра прорубить в Европу окно с мечтой комсомольца о завоевании новых путей в мир, о покорении сурового Севера.

Может быть, романтика пейзажа «Медного всадника», бури, наводнения, Нева, весь его северный колорит роднили меня с темой фильма «Семеро смелых».

Но если возможности путешествовать, видеть новых людей, работать в реальной обстановке привлекали меня в кино, то в то же время я познавал и оборотную сторону медали — знакомился с такими трудностями актерской работы, о каких театральный актер и не помышляет.

Снимали мы в «Семеро смелых» павильон, который изображал снежный домик, в котором Летников оставался вдвоем с тяжело заболевшим Осей.

Домик был из ваты, мы сидели в малицах, в пимах. Прожекторы и параболы жарили нещадно. Жара была такая, что каждые три-четыре минуты нужно было прекращать съемку, потому что на нас загорался мех.

А по ходу действия была пурга, чудовищный мороз, и мы замерзали.

И самое удивительное, что ощущение холода, трагического одиночества двух человек, оторванных от своих друзей, у нас не пропадало. Очевидно, внутренняя сосредоточенность в образе была настолько сильной, что жара не мешала. Правда, работать было утомительно.

Снимаясь в кино, я по-прежнему много работаю в театре, по-прежнему, как и в кино, в основном это роли советского человека.

Люди нашей страны завоевали Арктику, осваивали далекие окраины — и мой герой, советский человек, становился начальником зимовки Ильей Летниковым или геологом Штокманом, покорявшим Дальний Восток.

И наконец, вот он стал Шаховым, Великим Гражданином.

«Он был такой же, как мы, — только выше... У него были такие же глаза, как у нас, — только немного зорче. Он думал о том же, о чем думаем мы, — только гораздо глубже.

Он был гражданином... таким же, как мы... Только больше!»

 

Информацию о возможности приобретения номера журнала с полной версией этой статьи можно найти здесь.