Очевидно, все самые крупные неприятности приносят в дом друзья дома. Таким другом у нас в доме оказался артист Иван Штраух*. Это был человек широчайшей, львиной натуры, с умной головой, добрым, до беспомощности добрым сердцем. Может быть, я ошибаюсь, но в моей душе он живет как одна из самых одаренных натур, повстречавшихся мне в жизни.

Это случилось ночью. Мне было десять лет. Я проснулась оттого, что чьи-то — не «папины» и не «мамины» — руки бесцеремонно вынули меня из кровати и куда-то понесли. Будучи ребенком не очень благовоспитанным и защищая себя, я подняла дикий крик, на который дверь навстречу нам распахнулась — и ворвалось много музыки, много-много людей, красиво одетых, красивые «дяди» и «тети». Растерявшись, я кинулась искать защиты у своего недавнего врага, намертво охватив его шею. Я спряталась за его плечом, и тогда моим глазам предстал иной мир: на диване в тени настольной лампы сидела ослепительно красивая, смущенно улыбающаяся «тетя». (Это была В.Малиновская.)

Через много лет Иван Владимирович Штраух рассказал мне, что он хотел поцеловать Малиновскую, но боялся, что проснусь я, и поэтому решил все же от меня избавиться. Но вышло все наоборот: именно от меня-то он и не мог избавиться. Иван Владимирович уложил меня и стал, проклиная, ждать, когда я усну. Началась молчаливая глухая борьба: у меня со сном, у него с собой, чтобы не придушить меня. Я была чертенком: скалила зубы, таращила глаза. А в дверь нашей полутемной комнаты рвалась музыка, и кружились пары, и воображение Ивана Владимировича дразнили глаза и зубы Малиновской. Боже, как мы тогда ненавидели друг друга: я и Малиновская. Но победила я! Изнемогши с Иваном Владимировичем в борьбе, мы, наконец, разговорились.

Вот тогда и пришло несчастье в дом, вот тогда я и стала артисткой. Изумленным гостям предстала такая картина: босиком, в длинной ночной рубашке танцевала девочка, а взрослый громадный мужчина, сидя на кончике стула и всем телом участвуя в танце, нежно пел басом «Вальс бабочек». С этой ночи родители мало счастья видели от меня.

<…>

Вот так появился в моей жизни «мой первый университет» — Иван Владимирович Штраух. Он учил меня уважать искусство; с гордостью могу сказать, что — при всей моей страстной влюбленности в искусство — это была умная и благородная страсть: ни под какими воротами теноров я не стояла и не падала из ложи, куря фимиам артистам. Этой стороны я не знала и до сих пор ее не понимаю. Он учил меня читать и любить поэзию. Он учил меня понимать и чувствовать то, о чем поешь. Он ставил мне танцы, он заставлял тело мое «думать» в танце. Он бывал на всех моих школьных выступлениях. Он был моим наставником. Он был хозяином моих «великих детских тайн». Он всегда был мною недоволен. Он тянул меня в какие-то страшные и неведомые «дали», требовал, негодовал, сердился. После каждого впервые виденного мною спектакля я должна была написать ему немедленно открытку (мы виделись редко, он был очень занят, он начал сниматься в кино), что мне понравилось, что не понравилось и почему? И горе мне, если я медлила с открыткой. Это была мучительная школа.

Совсем недавно, в Киеве, перед смертью Ивана Владимировича, он показал мне две таких открытки, написанных мною корявым детским почерком двенадцать лет назад о спектаклях «Красный мак» и «Человек, который смеется». Я была поражена. Через двенадцать лет это поражает.

<…>

Моим вторым университетом был «Детский театр»... Сколько для меня за этим сухим названием чувств, мыслей, идеалов, разочарований, горя — жизнь! В душе моей (не знаю, сумею ли я внятно рассказать об этом: касаться вопросов души, мне кажется, все равно что взяться за задачу со многими неизвестными — и страшно, и не решишь!) — в душе моей живут образы моих двух университетов. Штраух для меня — как что-то ирреальное. Какой-то маленький вечный андерсеновский Оле-Лукойе, спасающий детей от неправильных, пагубных решений и спасший меня от проторенной дороги в искусстве. Он — откровение. И я часто думаю — сам ли Оле-Лукойе поспешил ко мне с приходом, боясь, что я подрасту, а ему к взрослым запрещено ходить, или само Провидение заставило меня так рано выйти на дорогу искусства, чтобы не разминуться с Оле-Лукойе.

«Детский театр» — как реальное, живое, текущее по моим жилам по сей день, по сей час, до конца жизни. Как при возвращении в отчий дом стучит мое сердце, когда я подхожу к серому зданию на улице Горького, тогда еще на Тверской улице. Там, сжимая томагавк в руке, собрав всю волю и мужество, дрались мы плечо к плечу с Гайаватой — Иваном Владимировичем — со злыми духами. Там шалили мы с деревянной куколкой Пиноккио, припрятав под блузой Пьеро человеческое сердце. Там ловко и отчаянно лазили мы с Гасаном — багдадским вором — по карнизам дворцов за прекрасными принцессами и хитро воровали бананы на рынках. Там не видели мы с Гасаном преград к желаемому.

<...>

Шли годы... Я становилась подростком. Мне было уже пятнадцать лет. И, наконец, как-то в сумерки Иван Владимирович пришел за мной и повел меня в театр на репетицию!

Шел пушистый снег. Мы свернули в один из переулков Сретенки. Спустились в подвальное помещение. Очутились в пустом, темном, большом зале. На сцене было ярко, шумно, актеры просто болтали — был перерыв. Иван Владимирович, ткнув пальцем в темноту, приказал мне сесть. Перерыв кончился. Началась репетиция. Иван Владимирович остался у рампы, разговаривая. Очевидно, обо мне со своим другом — художественным руководителем этого театра…

Я приобщилась к таинствам... Не знаю, чем бы все это кончилось, если бы не литература. К этому времени, кроме всех моих прочих недостатков, я начала писать стихи. Больше того: со страниц стенной газеты я, как «юное дарование», перескочила на страницы московских журналов. Я писала с неистовством. Обрывки этого «творчества» у меня остались. Лежат они под двадцатью замками и, слава Богу, человеческому глазу недоступны.

На этом распутье между театром и литературой и застало меня окончание школы. Нужно было выбирать. И я выбрала... архитектурный институт. Ликование родителей было безмерным, правда, непродолжительным: через два года «окончился» и этот университет.

Солнечным прекрасным утром на автобусной остановке Пушкинской площади я получила приглашение сниматься в картине. А вскоре после этого Н.П.Охлопков открыл мне двери своего молодого дерзновенного театра. Так сомкнулся мой круг.

А дальше? Муки, муки и муки. Из восьми сыгранных мной в кино ролей я коснулась своей мечты только в последней картине «Отцы и дети»**. Коснулась большой крылатой мечты! А мечта, как Жар-птица, все вьется передо мной; поймаю ли я ее когда-нибудь?

 

 

Информацию о возможности приобретения номера журнала с полной версией этой статьи можно найти здесь.