Саша Кайдановский был человеком ярким, экстремальным, привлекающим абсолютное внимание. Я думаю, люди, которые его знали, согласятся со мной. Кто-то считает, что таким он стал в зрелом возрасте, но это не так — он был таким всегда на самом деле. И мне кажется, это было его главное качество: он очень мало менялся.

Хотя он так рано умер, у него, на мой взгляд, была счастливая судьба. Очень сильная и очень мужская. Саша всегда знал, чего он хотел. Что, практически, 99 процентам населения просто непонятно и незнакомо. Своей судьбой он обязан своему характеру. Нужно было выжить, выстоять, добиться… Поэтому он был невероятно упрям и часто вызывал чудовищное раздражение окружающих. Ибо ничто так не интересно людям, особенно у нас, в России, как доказать человеку: мы тебя переделаем, заставим мыслить по-другому, ты будешь делать то, что мы хотим.

В связи с этим очень интересно, что мы попали в театральный институт. По разным причинам, но другого выхода у нас в то время не было. Я теперь с ностальгической радостью вспоминаю то время. Ни Кайдановский, ни я, по сути своей, не артисты. При всей Сашиной одаренности в этой области.

Как это тогда называлось? «Развитой социализм? Новая общественно-политическая формация?» При всей демагогии о гармоническом развитии личности эта «формация» никак не способствовала любым индивидуальным побуждениям и не благоприятствовала их реализации. Но в таких людях, как Саша, она мобилизовывала и проявляла все их лучшие качества: стойкость, упорство, последовательность. В какой-то степени в то время актерам дозволялось чуть больше, чем всем другим. Естественно, только на сцене. И нам оставалось только стать артистами в этой странной стране.

Саша по природе своей вообще был человек мягкий. Мягкий, нежный, чуткий, может быть даже сентиментальный. Но условия, в которых он оказался, жизненная ситуация сформировали в нем эту жесткость. Плюс то, что он из Ростова-на-Дону — в Москве провинцию никогда не почитали и относились к провинциалам соответственно. Чтобы доказать всем остальным, на что ты способен, нужно было решиться приехать в Москву, в этот неприветливый и негостеприимный город, пробиться через все это, состояться как личность и прочее. Чтобы прожить интересную жизнь, нужно быть на десять порядков талантливее. Нужно быть суперпружиной и стальным человеком. В Саше все это, безусловно, было. Поэтому, наверное, он вызывал такой интерес к себе.

Все его попытки быть мягче и спокойнее в жизни кончались всегда ужасно. Если он делал участливую физиономию, тихо разговаривал, многим казалось, что он очень нежен по отношению к собеседнику. А он дико сдерживал себя от раздражения глупостью, незнанием и любой фальшью. И в какой-то момент взрывался. Доигрались, как говорится. Саша был таким всегда. Несмотря на то, что я говорю о человеке, которого нет с нами, он живет в нас, и его судьба продолжается.

В Щукинском училище тогда была очень интересная система: студентов принимали по принципу — похож на Яковлева, похож на Ланового, похож на Урбанского… А если не похож, то кто ты? И зачем нам нужен? Саша попал просто грандиозно. Он похож на Смоктуновского в Гамлете, посчитали там. Некоторое сходство действительно было. И внешне, и манерой движения, и интонацией — он говорил несколько странно, другие были ударения. Не случайно, он потом и сыграл Гамлета в учебном спектакле.

Честно сказать, в училище наша судьба не очень складывалась. Мы играли совершенно не то, что надо было играть: выбирали стихотворения не те — читали Бунина, Мандельштама, Тарковского, отрывки играли из Булгакова — и этим очень раздражали. Это сейчас, скажем, Платонов — величина, а тогда для театрального начальства это просто никуда не годилось. Ни в какие ворота. Спрашивали, кто это такой, ругали его за провинциальный и устаревший язык…

Мы с Сашей были очень вместе в институте. Позже стали жить собственной жизнью, своими интересами, своими характерами, часто были непримиримы, очень по-разному ко многому относились. Наша дружба потом была сложной. Периодами — чуть ли не объятия, и опять расхождения и споры. Но в юности у нас было много общих знакомых, и мы у них многому учились.

<...>

Мне было девятнадцать лет, Саше — двадцать, и мы очень поддерживали друг друга. «Мы спина к спине у мачты против тысячи вдвоем», — это была одна из первых песен, написанных им на слова Джека Лондона. Джек Лондон, Киплинг, Ахматова, Николай Гумилев — это были совсем не случайные имена для Саши.

<...>

После института судьба нас развела. Мы расстались, разъехались по разным городам, он делал свою карьеру, я свою, и не дружили довольно долго. Мы заканчивали по-разному. Саша уже снимался в кино, но театральной большой роли у него не было, хотя он очень хорошо играл Гамлета — был такой большой сценический отрывок, был кусок из «Преступления и наказания», где он играл Раскольникова, но целого спектакля не было. А я играл главную роль в водевиле, который шел с невероятным успехом. И Саша на него ходил и радовался за меня. Потом началось распределение, конкуренция, и получилось так, что он пошел в Вахтанговский театр, на место, которое сначала предлагали мне, но не взяли. В результате, я никуда не попал, потом меня пригласили к Райкину, и я поехал с ним работать. Так мы расстались…

 

Второй круг нашей дружбы начался лет через пятнадцать. Саша был уже после «Сталкера», а я учился на Высших режиссерских курсах и еще играл в театре на Таганке. Мы встретились и протянули друг другу руки даже без предисловий. Он ходил ко мне на спектакли, потом пришел на курсы посмотреть мою работу «Маргарита Прокофьевна и Элия Исакович» по Бабелю. Она ему очень понравилась.

Мне кажется, я послужил катализатором к тому, чтобы он пошел учиться на режиссерские курсы. Но мне повезло больше, потому что, когда я учился, у нас преподавал Андрей Тарковский. Он ждал тогда разрешения на выезд в Италию для съемок «Ностальгии», и его единственным официальным занятием в то время было преподавание на курсах. Мне очень повезло: Тарковский прожил с нами два года, три раза в неделю читая лекции. Сашу Тарковский взял на следующий курс, но в это время он, наконец, получил разрешение и уехал в Италию, так что Саша, практически, у него не учился. Хотя ему повезло в другом — он работал с ним, а работать с Андреем, я думаю, бóльшая школа, чем любое обучение.

Я учился на два года раньше и уже снял два фильма. Саше они нравились. Потом он мне показывал свои работы. Мне они тоже нравились. Это были его работы, очень точные и определенные. Мне они нравились принципиально, потому что я знал, какой он человек, и рассматривал его работы в контексте его языка.

Мы знали, что и его и мои фильмы никому будут не нужны, ни с точки зрения материальной, ни с точки зрения обывательской. Мы никому не хотели понравиться, а делали то, что хотели. Мы догадывались о нашей будущей судьбе, но всегда шли наперекор здравому смыслу.

Я не считаю, что мы сделали шедевры. Но направление, которое мы выбрали, мне кажется, было очень важным. Мы пытались искать свой собственный язык кино. Нам посчастливилось тогда проскочить с тем, что мы сделали. Нынешним студентам, конечно, хуже, хотя я не знаю, есть ли у них вообще подобные намерения. У меня большие сомнения по этому поводу. Потому, что если есть намерения, то нет плохих времен и плохих обстоятельств. Так мы были воспитаны тогда — в постоянном сопротивлении и противостоянии. По тем временам это было нормально. Иначе ничего достигнуть было нельзя. Ничто не давалось просто. Ни у него, ни у меня не было никакой легкой дороги.

При том, что его данные, его роли, его амплуа дали ему очень много в жизни. Люди его узнавали, любили, помогали. Но все равно этим любящим людям нужно было все объяснять. Он умел заразить своими абсолютными намерениями, увлечь своей верой и волей. Он выбрал очень ясное и твердое направление.

Наши новые расхождения начались на «Мосфильме» в объединении у Сергея Соловьева. Характеры и разное понимание вещей сыграли роль. Там произошел конфликт по поводу Станислава Говорухина. Говорухин решил перебраться в Москву. Сережа тогда дружил с ним и очень хотел, чтобы Говорухин снимал свою первую картину в Москве в нашем объединении. Я был против этого. Я говорил, что Говорухин нас не любит, что он презирает и ненавидит все то, что мы делаем… Вот на этой почве и возникли разногласия. Саша был более лоялен по отношению к Говорухину. Он сказал: «Ну почему? Надо ему помочь. Это все-таки наш товарищ…» «Да никакой он нам не товарищ. Это совершенно ясно, — сказал я. — Он просто делает свою карьеру, и мы ему нужны только для этого. В данный момент. А потом, когда он нас использует, он на нас просто наплюет».

И вообще, я не понимаю, из-за чего все это разгорелось. Я не лишал его зарплаты или перспективы. Он был абсолютно состоявшийся человек, всегда очень дружил с МВД и КГБ и мог делать и снимать все, что захочет, на любой студии. Он был первым человеком в Одессе, первым по своему положению в украинском кино. Он не умирал с голоду, его никогда не травили, как Киру Муратову. Наоборот, ему было позволено все, что не позволялось другим. И чего ему помогать, я никак не понимал.

В результате, мы поссорились с Сашей и Сережей, и я ушел из соловьевского объединения. Говорухин снял картину, а в благодарность написал о нас жуткие злобные статьи в журналах и газетах.

 

У Саши было, на мой взгляд, дьявольское чувство юмора. Умение рассказывать странные и в то же время невероятно смешные анекдоты со своей сатанинской усмешкой. В Саше погибло одно качество, которое он не смог и не успел реализовать: свой юмор в кино. Я очень об этом жалел. На самом деле он был не только герой по своему амплуа, в котором его так настойчиво использовали. Только Тарковский увидел в нем какое-то трагическое дополнение, которое он в «Сталкере» всячески из него тащил. А вот эту часть — его макабрический юмор — никто из него не вытащил, а он невероятно был смешной. Саша мог стать фантастическим комическим артистом. Он легко смеялся и потешался, прекрасно чувствовал абсурдность ситуации, поступка, конкретного человека. Он очень здорово показывал, вытаскивая самые характерные, самые точные черты, доводя их до высокого комизма. Он ценил хороший, качественный юмор. Его можно было рассмешить как никого. Но, увы, так бывает — ему не удалось сыграть ни одного комедийного эпизода.

<...>

Он очень смешно пел. Невероятно смешно. Какие-то странные песни, в поразительно смешных образах. Но, к сожалению, все это осталось за кадром. В кино его все больше приглашали на пафос, надлом, на лирику. Это он тоже делал блестяще. А песни он сочинял очень грустные и безысходные. Он и меня заразил этим. Я обожал, когда он пел, и всегда просил его об этом. Было у него несколько любимых вещей. На стихи Бунина, Тарковского, Гумилева, Заболоцкого, Рубцова.

Когда мы с ним во второй раз в жизни дружили, я снимал домик на Пахре. Он часто ко мне приезжал, оставался ночевать. Приходил Сережа Соловьев, Юра Клименко приезжал. Мы доставали гитару и тешили друг друга всю ночь. Это были настоящие цыганские ночи. Даже Юра Клименко, такой, что называется temit man, по-английски — очень закрытый человек, и то кричал: «Спойте, спойте еще! Налейте мне вина!»

Тогда на самом деле все было как-то легко, все получалось, и мы были очень веселыми. К сожалению, в последние годы я Сашу не часто видел. Но он очень помрачнел. Да и я помрачнел. Помрачнели с жизнью. Зря, конечно.

Сашу всегда волновала тема смерти. О ней он говорил с большим юмором. Тема смерти его интересовала с самого начала. Но мне кажется, она вообще интересует всех разумных людей. Что там? Что это такое? Потрогать эту грань. «Есть наслаждение в бою, — как сказал Александр Сергеевич Пушкин. — И мрачной бездны на краю». И Саша это отлично понимал. Он любил в своих произведениях касаться этой темы, что всегда выдает человека очень сильно. Он сам любил быть таким… такой, как бы, тенью отца Гамлета. Любил пугать-то… Бледность лица, и прочее… В нем что-то такое было, и он это чувствовал. Люди чувствуют свое пространство жизни. Мне кажется, он очень его чувствовал.

По сути, он был такой персонаж, который заглядывал в бездну, как сказал Федор Михайлович Достоевский. Она ему была интересна. Поэтому и Федор Михайлович был ему так интересен — он тоже интересовался этой проблемой. И он также так и не решил ее для себя. Никто этого не может решить для себя, но готовить себя к этому человеку нужно. Саша жил по-своему правильно, он не выходил из своего контекста.

Над нами все потешался Сергей Соловьев, страстный жизнелюб и человек очень живой, если так можно сказать. Он говорил, что мы с Сашкой некрофилы. Что мы любим говорить о смерти, всё о смерти. И песни у него о смерти. А этого не нужно. Наверное, Соловьев, по сути, прав.

Все мы любим говорить о том, чего боимся. И этим человек интересуется. Независимо от себя. И хочет как-то перехитрить судьбу. Бравада такая есть у многих людей. Я тоже всегда говорю: раз суждено, значит суждено. Кайдановский, например, ненавидел и боялся летать самолетом. Не любил он этого ужасно, но летал все время, ненавидя самолеты. И предпочитал самолет всем другим видам транспорта. Но каждый раз это было для него нелегким психологическим испытанием.

Он лез на драку — это у него лежало рядом всегда. Заводился мгновенно, даже не с пол-оборота. Он был человеком без паузы, сразу начинал со взрыва. Я не понимаю, как он дожил до этих лет. Это сейчас, говорят, криминальная обстановка, могут застрелить, взорвать. Но это специфический контингент: бизнесмены, банкиры, бандиты. А тогда, в «милое советское время» могли просто убить в любой драке — кирпичом, ножом, штакетником или еще чем-нибудь… Или в милиции. Особенно, если ты провоцируешь столкновения, как Саша. Народ был проще, но не менее безжалостен. Как мы дотянули до этих лет, непонятно… Ведь это тоже провокация — что такое Лермонтов, что такое Пушкин — что они умерли случайной смертью? Да они ее искали сами почему-то. Почему? Я на этот вопрос не отвечу. Думаю, что они тоже на него не ответили бы. И Саша не ответил.

 

Информацию о возможности приобретения номера журнала с полной версией этой статьи можно найти здесь.