Меня зовут Михаил. Фамилия моя Алдашин. Я работаю на студии «Пилот», снимаю кино. Разное, но преимущественно анимационное.

Учился я во ВГИКе на художника-постановщика игрового кино, а на последнем, шестом, курсе решил сделать мультфильм—очень уж мне не хотелось снимать игровое кино. Режиссеров ведь приличных мало, ну не делать же хорошие декорации для плохих режиссеров! И я решил сам стать режиссером. И стал. Причем очень простым образом—сделал мультфильм на обрезках афишной бумаги. Моя сестра работала в типографии, я ее попросил, и мне нарезали там бумаги. Я ее «надырявил» (проштифтовал то есть), а во ВГИКе в цехе комбинированных съемок мне разрешили поснимать на станке и пленки дали, обрезки. С почти готовым фильмом пошел к проректору Александру Васильевичу Новикову: «У меня есть мультфильм,—сказал я,—давайте его озвучим». (Озвучивать подпольно я не мог, так как нужно было предварительно составлять всякие бумаги.) Новиков сначала побранился за такую самодеятельность, потом разрешил. С этим фильмом я поехал на свой первый фестиваль в Карловы Вары, в Чехословакию. А дальше уже понеслось... Я нашел телефон Норштейна в справочнике Союза Кинематографистов, позвонил ему, попросил посмотреть мой фильм и посоветовать, что дальше делать. Норштейн посмотрел и сказал: «Я бы взял вас на Высшие курсы». А я даже и не знал, что такие курсы есть. Юрию Борисовичу пришлось предпринять некоторые усилия, потому что тогда поступить на Курсы было гораздо сложнее, чем сейчас. Они считались Курсами повышения квалификации, и надо было работать на какой-нибудь студии, чтоб тебя взяли. Я же снял самодельный фильм и никакой студии за плечами не имел.

После курсов Александр Татарский пригласил меня работать на «Пилот». С тех пор я и делаю мультфильмы. Даже трудно подсчитать сколько их у меня — за сотню уже перевалило. Но по-настоящему хороших, тех, которые мне самому нравятся,—три, ну, может, четыре...

 

Теперь, собственно, о кино и теме «Живая и неживая мультипликация». Вообще, что имеется в виду под живым и не живым? Неживое—значит, мертвое, мертвое—значит, неодухотворенное. Как вы знаете, anima в переводе с латыни означает «душа». Анимация, соответственно, это одушевление. Т.е., вот неживое—рисуночек. Аниматор наделает множество этих рисуночков, и на экране они оживают. Когда я в первый раз сделал пробы, и у меня на экране персонаж зашевелился, начал ходить, я, можно сказать, испытал отцовские чувства. В каком-то смысле это был мой первый ребенок. Но шевелится—еще не значит, живет. Если персонаж движется на экране, но делает это неинтересно, так, как играют плохие актеры, мы называем это не «оживление», а «шевеляж».

 

Никто, мне кажется, лучше Льва Толстого не сформулировал, что такое искусство. У него есть толстенный трактат, он так и называется: «Что такое искусство». Методом анализа и отсечения всех формулировок, которые ему не подходят, Толстой приходит к выводу, что искусство—это способность. Способность заражать своими мыслями и чувствами. И ничего больше.

Есть профессиональная техника. А еще есть вещи сверхтехнические; то, что имеет, собственно, отношение к творчеству. Тот же Лев Толстой говорил, что искусство начинается там, где появляется «чуть-чуть». Что такое «чуть-чуть»? Это то, чего нет в технике. Актер может технически правильно говорить, правильно двигаться, но при этом оставаться «мертвым человеком». Сходство между мертвым и живым искусством такое же, как между манекеном и живым человеком. Внешне они похожи, но я помню, как однажды зашел в какой-то магазин и отшатнулся: «Боже мой!» Думал, девушки стоят, а оказалось—манекены, которые боковым зрением воспринимались как люди. Также бывает и в кино. Смотришь—все движутся, музыка играет, титры идут... А жизни нет.

 

Когда я начал учиться на Высших курсах, мне было, наверное, лет двадцать семь. Я половину не понимал из того, что нам говорил Норштейн. И только потом понял, что он делился с нами тем, что его самого волновало, тем, над чем он бился сам. А это уже были проблемы высокого порядка.

 

Анимация—это сверхреальность. Есть реальная жизнь, есть театральная условность, а в анимационном кино можно добиться того, что не возможно ни в театре, ни в кино. Тут надо упомянуть еще один нюанс. Поскольку сейчас в кинематографе много цифровых спецэффектов, постепенно анимация срастается с игровым кино. Я имею в виду компьютерную 3D-графику. Конечно, с точки зрения иллюзорности нереальных объектов (ну, там «Властелин колец» и прочие дела) это не совсем анимация, но уже и не игровое кино, а что-то третье. Или даже четвертое.

 

Анимация—это когда отчетливо видно, что все нарисовано, все рукотворно, но при этом живет. И это очень странно. Есть кино Мак-Ларена, где просто шевелится какая-то закорючка, почти амеба, и она дружит с другой такой же штучкой. В каком театре можно изобразить, как они дерутся, ругаются, любят друг друга или пляшут вместе? Ну, что это такое? Да ничего. Но когда это находится в кадре, когда в кадре одна «амеба» буквально подходит к другой, наклоняется… Как ни странно, чем неправдоподобней персонаж в анимации, тем более он выглядит живым. Если я его просто нагну, если он просто наклонится и своими волосиками потрогает другого, или погладит по голове— уже получится живое движение… хоть и странное. И чем меньше нарисованный персонаж похож на человека, тем интереснее за ним наблюдать. Интерес возникает оттого, что не понятно, как этот моток линий может делать совершенно человеческие вещи—скакать, двигаться, бегать, плакать...

 

Я с вами поделюсь одним золотым правилом. Я был в Прадо, в Испании, и видел живьем картины Веласкеса. С трех шагов, вот как вижу вас, ощущение, что написано все до мельчайших деталей. Его портреты очень реалистичны. Это не иллюзорность, а именно ощущение абсолютной реальности. Там есть плотность ткани (портрет инфанты Изабеллы), или темнота в «Менинах», где одевают принцессу. Темнота «играет» в одном зеркале, потом отражается во втором и так далее. Кажется, можно «войти» в картину и потрогать ткань платья. Хотя, когда подходишь к холсту, то видишь—на нем какая-то размазня. Не нарисованный бриллиант—а мазок белой краски, а рядом—голубой. Но с трех шагов кажется, что в полотно вмонтирован камень. Веласкес не нарисовал ничего реального, ни одной вещи. Он просто обозначил их, дал ощущение от вещи. В искусстве, безусловно, важно быть не скрупулезно точным, а уметь передавать ощущения.

То, что я сказал, к анимации имеет непосредственное отношение. В анимации каждый кадрик надо нарисовать. Это ж тысячи рисунков. Тысячи! Поэтому, придумывая способ, как сделать изображение живым, надо стараться сделать просто.

Экономия сил в этом смысле очень важна. У меня над столом висит цитата. Был такой украинский мыслитель—Григорий Сковорода. Он сказал: «Господь в бесконечной милости своей сделал все нужное простым и все ненужное сложным». И это имеет прямое отношение к анимации. Когда вы начинаете что-то делать и упираетесь в то, что называется «слишком плотным сопротивлением материала», надо искать более простые пути. Ре жиссер Херцог, снимая один из своих фильмов, буквально заставил людей в лесу построить ковчег и тащить его волоком через какие-то горы. В каком-то смысле, он не столько кино снимал, он проживал некий опыт экстремальной жизни. Херцог—сильная личность.

Вообще, тот, кто занимается искусством, должен быть личностью.

Но сам я об этом сначала не думал. Я ведь придумал себе, решил, что буду художником, только когда уже служил на Военно-морском флоте Советского Союза. Что-то вдруг в голову ударило, и решил стать художником. И стал. Главное, чтобы рано или поздно, но «ударило». Но что это означает? Это значит, что все, что я делаю, весь образ жизни я так или иначе должен подчинить тому делу, которое делаю. Иначе ничего не получится. Или получится что-то среднее. Речь идет о том количестве времени, которое вы посвящаете своему делу. У аниматоров это называется «ПОПОЧАСЫ» (мягко говоря, автор этой формулировки, режиссер Эдуард Назаров, употреблял слово на букву «ж»). Сколько проведешь на стуле часов, такое кино и сделаешь. Потратишь меньше времени—меньше будет тренинга для руки, для глаз, для мозгов...

 

Всему можно научиться. Я слушал Норштейна, читал Эйзенштейна и сначала ничего не понимал. Только потом стал понимать, со скрипом. Это как иностранный язык, которому можно научиться. Так и все способности в себе можно развивать. Нужно только очень хотеть.

Талант складывается из трех вещей—способностей, труда и страсти. Т.е., из чувства, знания и умения. Не знаю, можно ли воспитывать страсть в людях, это, наверное, зависит все-таки от темперамента и желания. Но можно научить «умению». Хотя одно умение немного дает. Из тех, с кем я учился во ВГИКе, очень немногие продолжают практиковать в кино. Большинство «сошло с рельс». Наше дело непростое, тяжелое. Но вам пока еще может быть весело—то, что вы делаете, ни к чему не обязывает, и вам можно резвиться. И я вам по-хорошему завидую...

 

У меня была собака, которая родилась летом (такая маленькая дворняжка с большой головой), она никогда не видела снега. Когда снег выпал, она выбежала на улицу и, не поняв, что это такое, прыгнула в снег и как обезумела: начала скакать во все стороны, рыть снег носом… Она его ела! У нее на морде было совершенное счастье, я ее такой жизнерадостной никогда больше не видел.

Этот момент встречи с новым… Старайтесь, чтоб в вас это чувство никогда не гасло. Не надо заморачиваться на профессиональных вещах, потому что рано или поздно все придет с опытом. Вода камень точит, как вы знаете. Потихонечку—step by step—вы овладеете профессией, если сильно захотите. Главное—в правильную дверь зайти, с правильными людьми общаться, правильные книжки читать. Правильные не в смысле положительные, а те, которые приведут вас к тому результату, о котором вы мечтаете.