Везде ярем, секира иль венец,

Везде злодей иль малодушный,

А человек везде тиран иль льстец,

Иль предрассудков раб послушный.

 

 

Скучно на этом свете, пацаны.

Как жить в славном городе Тобольске?!

По-«интуристски» богатая история, убогий пикничок на обочине, колбаса да «хороший» чай «Акбар» на завтрак, женитьба на милой, но ограниченной девушке, лямка никчемной семейной жизни—вот все, что может предложить тобольская жизнь Ивану, главному герою фильма «Война».

На работу Ивана не берут. Его отец, Ермаков-старший, ушел от жены, лежит и изнывает в больнице. Троих пацанов—друзей детства—«замочили» в бандитских разборках. И Иван, вернувшись из армии (= плен, тюрьма, смерть), оказывается в той же, по сути, ситуации, от которой счастливо освободился. Перед ним снова унылый выбор: могила, тюрьма или война. Иван выбирает войну—не все ли равно, где умирать, если кругом смертная скука, а его молодая жизнь никому не нужна и ничего не стоит?

Правда, Иван не в состоянии все это осмыслить. В тюремном монологе, обрамляющем действие фильма, он просто рассказывает о том, что с ним происходило. Он не умеет пользоваться прилагательными (или не видит в этом нужды), и его фразы состоят из глаголов и существительных. Столь же назывной, односложной, обрывочной предстает показанная в фильме действительность. Это не мир режиссера Балабанова (как многие ошибочно думают), а мир Ивана Ермакова, главного героя «Войны».

В монологе Ивана проявляется вся неполнота его короткой жизни, состоящей из сплошных «не»: не любил, не работал, не жил, не думал, детей не завел. Да и зачем ему это? Единственное его достояние—то, что он еще молод и жив. Впрочем, даже эту ценность он готов столкнуть в пропасть так же легко, как «трофейный» чеченский «лендровер». Пускай думают, что Иван крутой*.

А он хочет быть крутым, как почти любой пацан в его возрасте. Потому что крутость—это когда ни от кого и ни от чего (прежде всего, от государства) не зависишь. Ее, правда, труднее обрести, завоевать, чем придумать: не случайно некоторые кинокритики решили, что все происходящие в фильме события Иван просто придумал. Может, так оно и есть, но для меня это неважно. Гораздо существеннее то, каким предстает мир в сознании Ивана—а это, увы, тотальная война всех со всеми. В ней, как в преферансе, иногда объединяются и с врагом—против другого врага, против «вистующего». И выигрыш, как и проигрыш, может быть только личным, но никак не коллективным. Собственно, это и подтверждается финалом фильма. Боевик Аслан убит, доблестный капитан спасен и несколько раз прооперирован, чеченец-чабан устраивает сына в университет, Джон богатеет, Иван за убийства мирных жителей попадает в тюрьму. А война не кончается…

 

* * *

 

Фильм—при всем мастерстве режиссера—вроде бы не блещет высокими художественными достоинствами. Но за счет чего же он так «достает», раздражает, обескураживает? Думаю, благодаря редкому умению Балабанова работать с аудиторией, что особенно важно—с молодежной.

Возьмем  два эпизода, сливающиеся в один большой.

Вот Иван и его команда отстреливаются от боевиков на позициях Аслана. Стреляют в основном мимо и как-то скучно. Чеченцы тоже постоянно мажут. Сцена явно затянута и неубедительна, ибо не показывает бой, а обозначает его.

Затем герои сплавляются на плоту, а параллельно, по дороге, издевательски неспешно семенит автобус с чеченцами. Перестрелка продолжается, но никого—ни с той, ни с другой стороны—не убивают. И опять неубедительно, вяло, затянуто, опять приключение лишь обозначено. (Режиссер специально пояснил недоумевающим журналистам: мол, попасть в цель из автомата не так-то легко. Не знаю, не пробовал. Но американские боевики до такой степени приучили к обратному, что зрителям, понятное дело, хочется, чтобы вражеских трупов было больше. В кинозалах политкорректной Америки, например, вообще стоит неистовый ор, когда Сталлоне или Шварценеггер «мочат» на экране очередных негодяев десятками.)

Профессиональная (и частично—обычная) публика на этих эпизодах начинает скучать, морщиться: режиссер, как ей кажется, не владеет жанром (каким?—где легко и много убивают?), халтурит. Но другая, бульшая часть публики, ощутив, быть может, временный внутренний дискомфорт (или не ощутив его вовсе), эти эпизоды воспринимает как данность—машинально, физиологически, не задумываясь. А почему, собственно, нужно их отрицать? Чем они хуже любой (не обязательно подобной) сцены в современных голливудских боевиках, не говоря уже об индийских фильмах или мексиканских сериалах? Чем «халтурнее»? Да ничем. Как известно, «пипл хавает» и редко утруждает себя мучительными рефлексиями по поводу достоверности экранного зрелища.

Так вот, Балабанов по ходу фильма (скорее всего, бессознательно) испытывает, до какой степени «пипл» готов «хавать», не задумываясь о происходящем. Герои «Войны» верят или не верят друг другу с той же непо-средственной антирефлексивностью, с какой основная часть публики верит или не верит им и всей рассказанной в фильме истории.

Скажем, Иван врет матери, жене и дочери капитана, что с тем всё в порядке. И семейство (показанное слегка шаржированно) верит, что с капитаном всё хорошо. А дочка к тому же важно и напыщенно, с ленцой оберегаемого (и потому избалованного) ребенка произносит, что ее папа герой и она с ним потом пойдет в зоопарк. Кое-кто в этот момент снова морщится: все, разумеется, знают, что врать нехорошо, но ведь Иван-то врет из благих побуждений, и его ложь можно понять и простить. Но чем, в таком случае, он отличается от тех генералов, которые постоянно лгут, что с их подчиненными не случилось ничего страшного ни в Чечне, ни на «Курске»?  Тем, что в конечном счете он, а не какой-нибудь генерал или министр спасет «кавказских пленников»? Это он-то, субтильный «интернетчик»?! Поистине удивительно, с какой легкостью публика готова отправить на заклание не фольклорного богатыря, а салагу Ивана—лишь бы только ей самой было комфортно и спокойно в зрительном зале.

Далее, Иван говорит чеченцу-чабану, что его родные взяты в заложники. И чабан с легкостью верит этой маловразумительной небылице, помогая Ивану не только пройти к своему «кровнику» Аслану, но и расстрелять его вместе с подручными. О приблизительной—удовлетворенной—реакции публики догадаться нетрудно: «дурак-чеченец», «дикий народ», «все они такие», «так с ними и надо поступать» и т.п. Таким образом, аудитория снова принимает не столько фильм, сколько еще один легкий вариант разрешения чеченской проблемы: пускай чеченцы сами поубивают друг друга.

Но все-таки почему зритель в основном верит Ивану как герою и доверяет исполнителю этой роли Алексею Чадову, в жизни похожему, скорее, на модель из журнала «Ом», чем на «своего в доску» парня?

Можно вспомнить, что точно так же до «Войны» зрители «Брата» верили, что Данила-«писарь» способен поубивать целую шайку бандитов. А зрители «Брата-2» охотно и не без мстительного злорадства принимали на веру, что американские таможенники могут пустить в США Виктора, сочтя основанием липовое приглашение на конференцию.

Несмотря на то, что от фильма к фильму режиссерские мотивации становились все более расхлябанными, «халтурными», необязательными, зрители поглощали предложенных им героев и обстоятельства: кто-то делал это с аппетитом, а кто-то негодующе давился. Примечательно, что разные части аудитории в эти моменты попадаются на один и тот же «крючок» Балабанова—режиссер так или иначе заставляет их примеряться к реакции друг друга. Важным становится не то, что показано на экране, а то, как это воспринимается в зале.

Режиссер в такие моменты (скорее всего, неосознанно) вопрошает: «Вы в это верите?» И в принципе, раз уж верят, убедительнее снимать и не надо. Ведь притязания нашей публики (подчеркнем: по преимуществу молодежной и провинциальной) довольно неприхотливы, хотя в то же время размыты и… непомерны. В этом ее интересы абсолютно совпадают с интересами героев «Войны», для которых благом являются душевный пикничок (тобольские приятели Ивана), «хороший» чай «Акбар» (подружка Ивана) или классные ботинки (солдат, переправляющий Ивана в Чечню). Ей хочется жить, а приходится выживать. Это почти невозможно: она не умеет, не хочет зарабатывать деньги и не умеет их тратить. Не умеет жить. Не умеет любить. Не умеет дружить. Не умеет думать. Не умеет умирать. Не умеет уметь…

У нее не было детства—во всяком случае, того красивого детства, которое было даже у героя знаменитого фильма Тарковского. Она выросла вне культуры или помимо ее; не случайно же в первой трети «Войны» Иван Ермаков предстает чумазым, патлатым дикарем—не то Золушкой, не то Маугли**. Его обитание в плену, в сущности, мало чем отличается от жизни малолетних бандитов, беспризорников, интернатовцев. Всюду побои, унижения, несвобода. И вот—как защитная реакция на этот мир—в молодые бесшабашные головы приходят самые сумасбродные идеи. Мне, например, один сверстник Ивана, отчаянно «косивший» от армии, мечтательно говорил во время перекура: вот бы полететь в Чечню (!) на вертолете «Черная акула» (!!), чтобы пострелять там всех местных жителей (!!!). По тем же мотивам, не объясняемым никакой житейской логикой, едет в Чечню и Иван.

Как ни парадоксально, похожие мотивации поведения могут быть и у чеченских пацанов. У них ведь тоже не было детства. Их жизнь—те же сплошные «не». Да и смертельная скука повседневности им знакома не хуже. Ну, какое же это счастье—пинать пленных русских (все равно, что пастъ баранов в горах), когда можно потешаться над туповатыми недругами более изысканным способом: владеть рестораном в Москве, колесить на «Ленд-ровере», набитом североамериканскими долларами, и запросто говорить по спутниковой связи?!

Пацаны без детства—они повсюду похожи друг на друга. И непонятное многим (а оттого враждебное) силовое поле «Войны» направлено прямо в сердцевину их сознания. Иван Ермаков мстит не чеченцам, он мстит всему миру за то детство, которого у него не было и не будет.

 

* * *

 

Показательно, что небольшая часть зрителей (в основном интеллигенты и молодые кинематографисты) сразу же отмежевалась от «Войны» как от идеологической, безнравственной, неполиткорректной, антихудожественной агитки***. Однако их убийственные обвинения, как мне представляется, на поверку оказываются всего лишь проекцией ряда устойчивых стереотипов, неврозов и комплексов.

Попробую с чужих слов коротко пересказать основные «недостатки» фильма.

1. «Идеологичность»: сентенции Ермакова-старшего («вот бы сейчас на войну»); телеинтервью Ивана («все чеченцы—бандиты»); убийства чеченцев (и аплодисменты определенной части аудитории в эти моменты); жестокое обращение Ивана с пленным чеченцем-чабаном.

2. «Безнравственность»: все вышеперечисленное плюс то, что Иван все-таки выполняет свою миссию, и то, как реагирует некоторая часть аудитории на отдельные эпизоды фильма (режиссер-де «растлевает» молодежь).

3. «Неполиткорректность»: все то же самое плюс сквернословие в кадре, предательство англичанина Джона и отрубание пальца пленному еврею Семену.

4. «Антихудожественность»: опять-таки все упомянутое; «рыхлая» драматургия; отсутствие героев, вызывающих симпатию; внешняя незатейливость режиссуры; слабые актерские работы; претенциозность названия; поверхностный анализ чеченской войны; потакание низменным инстинктам аудитории.

Так или иначе, осуждая основные «недостатки» фильма, его противники причисляют к ним реакцию (в том числе и будущую) определенной части аудитории и предупреждают, что пришествие «Войны» чревато не «Братом-3», а как минимум Третьим рейхом. Но—внимание!—при этом прозорливцев пугает не столько сам фильм, сколько присутствие в зале (быть может, на соседнем ряду или даже месте) шовинистов-националистов-фашистов и то, что «Война» может существенно увеличить их численность.

Не сомневаюсь, что среди зрителей фильма действительно имеются (как и в обществе) шовинисты-националисты-фашисты. Но те, кто их боится и ненавидит, получают возможность встретиться с ними не на телеэкране и не на газетных страницах, а наяву, так же близко, как в подворотне. Фильм отчетливо проявляет полярность аудитории и ставит цвет нации перед бескомпромиссным выбором: бить морду прямо в зале, возмущаться на безопасном расстоянии или искать некий консенсус (где, как и когда?).

Мне кажется, вышеописанная реакция на фильм должна настораживать едва ли не больше, чем все пороки, вмененные режиссеру.

Допустим, «баранья философия» чеченского боевика Аслана вызывает праведное негодование части либеральной интеллигенции, готовой обвинить режиссера в шовинизме и чуть ли не в фашизме. Но давайте вспомним гениальные строки А.С.Пушкина:

 

Паситесь, мирные народы!

Вас не разбудит чести клич.

К чему стадам дары свободы?

Их должно резать или стричь.

Наследство их из рода в роды

Ярмо с гремушками да бич.

 

Предвижу незамедлительную и, быть может, еще более сильную вспышку гнева: «Да кто он такой, этот Балабанов, чтобы сравнивать его с Пушкиным?!» А я, между прочим, не сравниваю: ведь суть высказывания о стадах и баранах— независимо от того, в чьи уста оно вложено—от этого не меняется.

Допустим, кто-то не разглядел этой аллюзии, сознательной режиссерской провокации или нечаянного совпадения—ради Бога. Все мы (в данном случае—критики, киноведы) о чем-то забываем или ленимся написать. Но дело тут, как мне кажется, вовсе не в Пушкине и даже не в Балабанове.

Дело в том, что наше (уже шире—интеллигентское) чистоплюйство часто приобретает смехотворные формы.  Все мы как будто разборчиво, бережно дарим свое доверие определенным газетам, телеканалам, журналистам, магазинам, торговым маркам и т.д. Но эта разборчивость, как правило, оборачивается истовой готовностью верить в каждом конкретном случае только одному-единственному, «непорочному» источнику информации. И мы, не желая прислушиваться к шуму «неправедных» и «несимпатичных» нам голосов, рано или поздно уподобляемся анекдотическому соседу дяди Миши («Да нет у этого Шаляпина ни слуха, ни голоса—мне вчера Миша напел»). Мы (тут еще шире—электорат) игнорируем любую информацию, которая обладает хотя бы одним из следующего набора признаков: «длинная», «скучная», «неинтересная», постоянно повторяемая в тех или иных вариациях (разумеется, это не относится к курсу доллара и к прогнозу погоды). «Лицо», «реноме» источника такой информации нас абсолютно не волнует: хотел бы я увидеть, с каким чувством воспринимались бы процитированные выше пушкинские строки в любой обытовленно спокойной ситуации, не связанной ни с балабановской «Войной», ни с чем-либо, столь же взрывоопасным!

 

* * *

 

Напоследок я должен сознаться, что категорически не люблю «зрелищные» фильмы о войне—более того, очень хочу, чтобы этих тошнотворных произведений не было вовсе. Это они развращают сознание и, как правило, нагло лгут, представляя войну публичным зрелищем. А она не может быть таковым по определению: никакой фильм, даже самый талантливый, не передаст и сотой доли ее ужасов и страданий. Война—вне эстетики. Вне культуры. И вне понимания тех, кто на ней не был и не убивал.

Я признаю в кино только один способ правдивого рассказа о войне. Это—показ ее невыносимой бессмысленности  и противоестественности, но особенно—ее беспредельной скуки. Именно так поступил Годар в своем фильме «Здесь и там» (1975), именно так видит войну Алексей Балабанов в первой половине своей картины. Можно привести и другие примеры, но их будет очень немного, так как погоду в кино по-прежнему делают всякие «Рядовые Райаны».

Что ж? Раньше, помнится, спички Балабановской спичечной фабрики зажигались с трудом. Зато теперь они хорошо вспыхивают. Как знать, не зажжет ли искру в каком-нибудь «светильнике разума» и балабановская «Война»?

Что рождает сон разума, мы уже знаем. Посмотрим, что рождает его бессонница.

 

* Стремление Ивана произвести впечатление отчасти напоминает известный узбекский анекдот про Ходжу Насреддина, который как-то ехал на осле и ел арбуз. Насытившись, Ходжа решает бросить на дороге половину арбуза, чтобы другие путники подумали, что по дороге едет бай. Однако, удалившись от этого места, он решает вернуться и съесть брошенную половину—пускай путники думают, что у бая был слуга. Ходжа снова отъезжает и возвращается в третий раз, чтобы доесть арбузные корки, и говорит: «Пусть думают, что у слуги бая был еще и осел».

** Что с того, что Иван довольно свободно изъясняется по-английски и ловко управляется с «интернетом»? Американские кинотарзаны—те и по-американски могут без запинки, и автомобили с вертолетами водят, и стреляют с двух рук, а вот уже семьдесят лет ходят в национальных героях. И это вполне объяснимо: передовая нация мира, несмотря на все свои «Стелсы» и «Силиконовые долины», просто не видит в таком сочетании качеств никакого противоречия. У них тарзаны и президентами могут стать—что они, хуже Рейгана?

*** Сразу же оговорюсь: я имею в виду только устные отклики. Подавляющее большинство рецензий на фильм имеет если не восторженный, то положительный или сочувствующий характер. Но мне кажется, нельзя упускать из виду столь занятное явление, как устное неприятие фильма—пускай даже неясного вида интеллигентами—или молодыми кинематографистами. Мотив зависти, естественный для последних, я не рассматриваю по причине его смехотворности: пусть для начала будущие Спилберги снимут хотя бы один кадр на уровне Балабанова.