Мне нравится, как работает Николай Лебедев.

Нравится его первая, остросюжетная, лента — «Змеиный источник». Нравится, как он профессионально, минимальными средствами, добивается высокой напряженности в зале. Кстати, отнюдь не визуальными страшилками, а умелым владением того, что у американцев зовется искусством саспенса. Не зря  Лебедев в своем киноведческом прошлом так упорно и успешно занимался творчеством Хичкока. И Никита Михалков, обругавший дебютанта за «чернуху» с высокой трибуны памятного съезда российских кинематографистов, явно доверился неквалифицированным консультантам, вместо того, чтобы просто посмотреть эту крепкую жанровую картину.

Мне  понравился «Поклонник», где Лебедев явно усложнил задачу. Заставляя зрителя все так же поволноваться и попрыгать в кресле от напряженного ожидания  «удара» невесть откуда, он задался чрезвычайно существенным вопросом: «Как наше слово отзовется?» По-детски злой подросток взрослеет на наших глазах, обретая чувство ответственности не только за содеянное, но и за произнесенное. Кстати, действительно замечательная здесь Марина Черепухина — и открытие,  и произведение Николая Лебедева. Когда я с сожалением вижу сегодня в телесериалах нивелированную «под всех» и маловыразительную Марину, я понимаю, как мастерски работал с ней, подростком-непрофессионалом, Лебедев. И еще боюсь, что наши телеэксплуататоры окончательно погасят ту божью искру, которая в ней, несомненно, была, и которую так искусно раздул ее первый режиссер.

Честно говоря, меня несколько удивил выбор Лебедевым материала для следующей работы. Я слышала, что он делает «Звезду». Но Казакевича  никак с этой «Звездой» не связывала. Мало ли звезд на нашем небосклоне! И лишь совсем незадолго до премьеры я поняла, что речь идет об экранизации повести Казакевича. Удивилась. И заробела. Заробела, поскольку искренне симпатизирую Николаю Лебедеву-киноведу и Николаю Лебедеву-режиссеру. А Великая Отечественная, да еще в таком мало защищенном интригой и внешними событиями варианте, как психологическое, сочетающее бытописательство с романтикой повествование Эммануила Казакевича, — это — по  сегодняшнему массовому сознанию — самоубийство для режиссера. Так, вразрез с общими представлениями, может позволить себе работать разве что Глеб Панфилов. 

Скажу сразу: мне понравилась «Звезда» Николая Лебедева. Даже, пожалуй, очень понравилась. Я любила и люблю светлую повесть Казакевича. Я любила и продолжаю любить первую половину фильма «Звезда» Александра Гавриловича Иванова, ту, что не изнасилована цензурой за три года — с сорок девятого по пятьдесят третий, с момента создания до кратковременного выхода на экран. По ней, по этой части, видно, каким диссонансом помпезному стилю периода малокартинья прозвучала эта картина, снятая и сыгранная в манере, близкой к тому, что будут делать в шестидесятые.  Быт, который и  бытом-то — в исконном смысле слова — назвать  нельзя. Быт фронта. Фронтовое бытописательство. Только несколько искаженное, странное, сдвинутое. Что подчеркивается участием в картине «странной» Ирины Радченко, незадолго до того блеснувшей у Барнета в фильме «Однажды ночью». Думаю, что шлейф этой роли придал некоторую очаровательную и концептуальную странность «Звезде» Иванова. Война здесь, по сути дела, оксюморон, соединение несовместимого, ставшая обыденностью исключительность. И она, эта война, еще рядом. Всего несколько лет прошло с ее окончания. Поэтому и смерть здесь обыденна и как бы незаметна.  Не потому, что камера стыдится показывать грязное дело убийства и смерти. И, видимо, не только потому, что цензура воспрещала. (Хотя чудесное — вопреки всякой логике — оживление в конце фильма погибших главных героев, несомненно, результат ее деятельности.) Просто смерть — это такой же «быт» войны, как походы в тыл противника, как артподготовка, как любовь, наконец.  Поэтому  незаметно, за кадром,  как само собой разумеющееся, убивают плененного немца, достаточно неприятного и потому не подсовывающего зрителю философских вопросов о цене человеческой жизни и проблеме выбора. Поэтому как-то сама собой разумеется и смерть юного Голубовского, Голубка, цитирующего Гейне по-немецки…

В фильме Лебедева в небо над лесной избушкой, где найдут свою смерть разведчики группы с позывными «звезда», взмывает стая голубей. А Голубок стал Воробышком. Хрупким мальчиком-студентом с тонкой шейкой и восторженно-доверчивыми глазами. Он тоже читает наизусть «Лореляй». И  на наших глазах принимает боевое крещение, участвует в вынужденном убийстве плененного немца, испуганного, только что оправившегося от ранения, такого же молоденького и щуплого, как сам Воробышек.

Много раз видели мы на экране  реакцию нормального человека на первое убийство. И здесь она ничем не отличается. Такая же, физиологическая. Естественная. Но есть в ней еще одна правда, правда обобщения: сколько же таких Воробышков перемолола страшная машина войны… Ведь голубь — птица «породистая», заметная. Именно ее  Пикассо возведет  в символ мира. А воробей — явление повсеместное, массовое. Веселое и любопытно-отважное.

Последовательно, но чрезвычайно тактично и ненавязчиво выдерживает Лебедев принцип обобщения, заданный самим названием повести Казакевича. «Звезда, Звезда, ответьте Земле!», — на  протяжении всего фильма слышим мы эту фразу, поначалу такую «производственную», а потом, к финалу, выросшую до поистине космического символа.

Может быть, я не точно определила то, что назвала ненавязчивостью. Просто за последнее десятилетие мы, зрители, несколько утомились от претенциозности, декларативности, демонстративности. Как некогда Лев Аннинский, уставший от изысков внефабульной прозы, «жаждал беллетризма», так я сегодня человечности  взыскую. «Звезда» — человеческое кино. Простое — в самом высоком смысле этого слова, — живое и теплое. Видимо, и само искусство тоже устало от изящных игр, схем и стилизаций — пусть  искусных и замечательных, но холодных. Так называемый постмодернизм сделал свое доброе дело: нарастил формальный арсенал и обнаружил исчерпанность конструирования на этом этапе. Мне кажется, идет кино человеческое, чувственное и даже чувствительное. И чуть ли не первой ласточкой этого кино стал для меня, к огромной моей радости, фильм Константина Лопушанского «Конец века». Фильм мудрый, добрый, человечный, человеческий. И высокоэмоциональный. А этого, признаться, я  никак не ожидала от режиссера, чьи последние, безусловно талантливые, работы казались мне все же чрезвычайно умозрительными и потому холодными.

Предыдущие картины Николая Лебедева обвинить в холодности трудно: он работал в жанре, да еще в таком эмоциональном, как триллер.  В «Звезде» он тоже мастерски использует  законы саспенса. Всё здесь  нагнетает тревогу: красивые ландшафты, где вдруг что-то вздрогнет,  неожиданно всколыхнется, примнется, пригнется… Мирные звуки летнего леса, в которые нет-нет да и ворвется что-то чужое, тревожное… Взмывшая с трескучим шумом ввысь стая красавцев-голубей… Такая манящая, покрытая ряской гладь непроходимой топи… Всё красиво. И всё обманчиво. От всего веет опасностью. Ведь кругом война и смерть. И даже эта дивная природа мстит людям за насилие, которое они учиняют над себе подобными и над ней.

«Звезда» Лебедева соединяет, и по-моему, счастливо для зрителя, романтику, восходящую до символа, с приемами жанрового кино.

И еще — возвращает нам некие, слегка подзабытые в пылу революционных наших ниспровергательств, понятия и ценности. В том числе — и о военном поколении… А мне цепочка «звезды», отряда разведчиков в камуфляжах, шагающая в лесную даль, в легенду, напомнила уходящих в дождь-снег-туман и в легенду солдат в плащ-палатках из любимой «Сказки сказок».