Когда 11 сентября 1940 года собрался худсовет «Мосфильма», чтобы обсудить александровскую тогда еще «Золушку», все присутствующие отнеслись к ней более чем благосклонно — даже такие антиподы режиссера в творчестве, как М.Ромм, Ю.Райзман, Е.Дзиган. Поэтому, как гром среди ясного неба, прозвучало для них заключительное признание виновника торжества:

«Сейчас, когда я сравниваю свои мечты с тем, что получилось на экране, мне становится дурно. Правда, когда я об этом забываю, я чувствую себя счастливым и оттого, что получилось»[1].

 — Господь с вами, Григорий Васильевич! — замахали руками коллеги. — Да что же вас самого может не устраивать?

 — Да тот же летающий автомобиль, — чистосердечно признался режиссер, и это показалось тем более неожиданным, что никому из обсуждавших фильм этот парящий в облаках ЗИС-105 не показался неуместным. Это потом (особенно в наши дни) летающий александровский автомобиль стал притчей во языцех. Как будто за десять лет до этого у него не летал в облаках рояль в парижском «Сентиментальном романсе»!

«Представьте себе, — продолжал сокрушаться Александров в 1940 году, — что с моей точки зрения этот полет является сейчас очень глупым трюком — машина просто болтается в воздухе, как извините...»

Тут коллеги окончательно растерялись: никто бы из них не решился на такое (да еще после общего признания) самобичевание.

«Потому что, — продолжал режиссер, — машина подымалась в воздух с вполне определенной целью. Вы же знаете: в сказках всегда говорится, что неведомая счастливая страна находится за морями, за горами (далее в стенограмме что-то пропущено, и не всегда понятно, чего точно хотелось режиссеру — Ю.С.). ...Мне хотелось, чтобы Золушка повезла в счастливую страну <...> и под ними развернулась панорама могучей социалистической Родины. Они (кто — непонятно — Ю.С.) должны были возвратиться со стаей журавлей. Эта стая должна была превратиться в планеры, и планеристки, летящие таким же журавлиным строем за машиной с Орловой, должны были хорошо спеть этот текст (видимо, «Марш энтузиастов» — Ю.С.). Тогда это имело бы совсем другой политический смысл. Но с самого начала Комитет не нашел нужным это утверждать. Это считали невыполнимым, странным, непонятным».

Тут, видимо, александровские коллеги, не раз страдавшие от киношного начальства и имевшие к нему свои счеты, сочувственно закивали головами. А режиссер продолжал жаловаться на чиновников:

«Когда я рассказал эту сцену тов. Курьянову, он искренно и радостно смеялся и сказал, что Александров — мастер заправлять арапа и что из этого все равно ничего не выйдет. И, действительно, не вышло, потому что я один не мог все это осуществить».

Не знаем — стенограмма об этом умалчивает, — пожалели ли Ромм, Райзман и Дзиган об отсутствии у Александрова поющих планеристок, но далее он признался, что в некоторых ошибках фильма виноват не только Комитет.

«Ваш единственный упрек, — сказал он коллегам, — свелся к тому, что Таня Морозова со всеми ее рекордами выглядит одиночкой, что не показан рост стахановского движения. Вопрос одиночества Таниной судьбы и ее карьеры беспокоил и меня. И в черновом монтаже были сцены, которые могли бы снять эти вопросы. Но они у нас не вышли — я предпочел их вырезать, чтобы не портить картину. У нас была сцена, когда девушки, лежа на грузовиках с хлопком, начинали петь (эпизод «Улей») и начинали жужжать фабрика и весь город. И был показан процесс всего производства, и говорилось, что таких стахановцев, как Морозова, много. Впрочем, то, что это не вышло, может, не так страшно. Но то, что не оказалось стаи журавлей-планеристок — это уже существенно!»

Представитель Комитета, на которого обрушился Александров, не оправдывался. Он только на примере еще одного не вошедшего в фильм эпизода показал, как нелегко им там, в Главке, противостоять признанному комедиографу. Речь шла о незначительном вроде бы эпизоде: Морозова в истерике оттого, что кто-то обогнал ее с рекордами, разбивала о зеркало в общежитии горшок с цветком.

«Поднимали вопрос, чтобы весь этот «бой» вырезать, — проинформировал в свою очередь комитетский чиновник. — Затем начались длительные переговоры с Григорием Василевичем и взаимная сдача позиций. Наконец, договорились, что горшок Морозова в зеркало не бросает, и весь «бой» происходит за кадром...»

Итак, только по этой стенограмме можно понять, что в фильм не вошли два-три существенных, по мнению режиссера, эпизода и один малозначительный. Сколько же таких потерь было всего? Чтобы не запутаться в них, разделим сюжет «Светлого пути» на три части:

а) пребывание героини «в людях»;

б) ее работа на ткацкой фабрике;

в) апофеоз ее трудовой славы в Москве.

А уже после этого внимательно рассмотрим режиссерский сценарий «Золушки» (мы приводим его для краткости в пересказе)[2].

 

 

«В ЛЮДЯХ»

 

Утро в провинциальной глухомани. Петух на заборе собирается крикнуть традиционное ку-ка-ре-ку. Но в этот момент из репродуктора:

 — С добрым утром, товарищи!

Петух вздрагивает и оборачивается на репродуктор, недовольный тем, что его перебили[3].

Радио, передающее «зарядку», командует:

 — Отдохните, товарищи. Положите руки на живот. Дышите!

Хозяйка героини и ее муж спят, положив руки на живот.

 — Глубокий вдох!

Они вдыхают с сильным храпом.

 — Выдох!

Выдыхают с сильным свистом.

Хозяйка (ее сначала должна была играть аж Е.Гоголева — Ю.С.), не открывая глаз:

 — Таня, Мишке (ребенку — Ю.С.) нужно дать молоко.

Татьяна: — Уже дадено.

Хозяйка продолжает спать.

Потом так же, не открывая глаз:

 — Таня, Сергею Владимировичу (мужу — Ю.С.) нужно дать кофе!

 — Уже дадено.

Хозяйка продолжает спать.

 

Хозяйка (Татьяне): — Ты совершенно распустилась! Я видела, как ты мой кипяток разбазариваешь...

Хозяйка (своей подруге): — Наши инженерские жены обучают грамоте этих... строителей, что ли. Я думаю, что тоже могу обучать неграмотных... Я и сама, в общем, не совсем грамотно пишу.

 

Первая встреча героини с инженером Лебедевым:

 — Золушка ты! — смеется тот.

 — Чего?

 — Есть такая маловероятная сказка про девушку, которую заставляли делать черную работу... А потом она оказалась красавицей, и за ней гонялись разные принцы.

Таня (обиженно): — И никто за мной не гоняется!

Она объясняет Лебедеву, почему ему приходится жить в гостинице:

 — Кирзис большой накопился.

 — Что-что?

 — Кир-зис. Не знаешь, что ли? Ну, народу сюда понагнали, вот и выходит кирзис на жилье.

 — Ценное сообщение. Только говорить надо «кризис», а не «кирзис».

Таня (недоверчиво): — А ты сам не путаешь? Всем говорю «кирзис», и никто еще не жаловался.

 — Ну, проверьте. На станцию отсюда — налево?

 — Всё налево, налево, пока не свернешь направо...

Лебедев уходит, и Таня вздыхает:

 — Вот с таким бы дружбу завести! Наши деревенские спросят: «С кем ты в городе гуляешь?» С одним, скажу, инженером. Говорит не «кирзис», а «кризис»... Может, не врет... Какое-то у меня еще умное слово было? Ах, да: «бивштекс»... А говорить, наверно, надо «биштеск»... Беспременно, «биштеск». Тут и спрашивать нечего!

 

Приехавшая на стройку и поселившаяся в гостинице Пронина просит убрать в своем номере. Татьяна говорит, что она работает не в гостинице, а на живущую тут же хозяйку. Но берет свою швабру и выметает из номера Прониной[4].

 — Хозяйка не заругается на тебя, что на других работаешь, да еще ее шваброй?

 — Скажу, я от нас вымела. У тебя мусор — к нашему подходящий.

 

Хозяйка (как и в фильме), мечтая о Москве, о Большом театре, томно, кокетничая, напевает Лебедеву:

 — Помните: «Хабанера!» «Меня не любишь, зато тебя, тебя люблю я!»

Татьяна, ревнуя ее к Лебедеву, говорит:

 — А поет она как: дескать, меня не любишь, так я сама поднапру! Вот это песня. А я что? Только и знаю, что про «Кобеля буланого».

И орет истошным голосом частушку:

 — Меня сватали сваты,

просили приданого...

Мой папаша посулил

кобеля буланого...

Из всех номеров, напуганные ее криком, выглядывают постояльцы.

 

Лебедев — поначалу в сценарии он был почти комическим персонажем — уверяет «Золушку», что хозяйка ему ничуть не нравится. Зато в Москве есть дама, которой он даже стихи сочинил. Декламирует:

 — Вот дом, где она проживает,

вот окна ее и балкон,

и занавесь, словно живая,

прилежно хранит ее сон.

О, если навеки влюбленный,

увижу я свет из окна!

И нежно, склонившись с балкона,

меня позовет вдруг она.

И тут же интересуется:

 — Нравятся вам стихи?

 — Подумаешь! — опять ревнует Таня. — Это как у нас в деревне поют:

 — Милка, выйди на крылечко,

подарю тебе колечко!

 

Сценарист Виктор Ардов хотел особо потрафить Любови Орловой, которая до кино прославилась в музыкальном театре ролью Периколы. Поэтому Лебедев рассказывает Тане о своей даме в Москве еще вот что:

 — А если бы вы знали, Таня, как она поет, Агния Георгиевна! Она исполняет, например, арию... ну, песню бедной уличной певицы, которая попала на обед в богатый дом. Там говорится, в этой песне: «Какой обед нам подавали, каким вином нас угощали, уж я пила, пила, пила, и вот теперь совсем пьяна». И она смеется таким счастливым смехом опьяневшей женщины. И это такой хрустальный смех, что звуки рояля сливаются со смехом, их просто нельзя различить — музыку и смех. Ах, Танечка, как жаль, что вы не слышали!

 — Чего другого я, может, и не слыхала, а как пьяные бабы смеются — сколько угодно!

И насколько — пока! — равнодушен к Татьяне Лебедев, настолько ей не дает прохода бухгалтер Талдыкин (в фильме эту роль исполнил В.Володин):

 — А меня ты должна называть Петр Устинович, Петр Устинович Талдыкин. Поняла?

 — А чего тут понимать, всех как-нибудь зовут...

Отступая от набросившейся на него в порядке самообороны Тани, Талдыкин стукается об угол стены:

 — Ой, опять через тебя вред! Ведь обязательно шишка вскочит!

 — Ну что же, — смеется Таня. — С довесочком вас, Петр Устинович!

Когда ухаживания Талдыкина становятся слишком дерзкими, и Таня (как в фильме), обороняясь, царапает ему лицо, Пронина спрашивает престарелого ухажера:

 — Кто это вас поцарапал?

 — Меня никто не царапал.

 — Что ж оно, само по себе?

 — То есть не само, а, безусловно, упал.

 — А я подумала — кошка.

 — Я на кошку аккурат и упал, споткнулся.

 — Значит, кошка была у вас в ногах, а поцарапано лицо.

 — Ну, я до нее все-таки дотянулся лицом. Что значит глупая тварь — и поцарапать толком не умеет!

 

Юмор у Татьяны своеобразный. Пригревшей ее Прониной она говорит:

 — Я не как другие. Я тебе за такое добро тоже какую-нибудь неприятность сделаю!

Это логично, если учесть, как героиня характеризуется в сценарии: «В тех случаях, когда Таня собирается острить или сообщить что-то смешное, она начинает смеяться первой и голос у нее меняется прежде, чем она начинает говорить».

 

Наконец, появляется то, что связывает прошлую жизнь Тани с новой и в чем впервые возникает та самая «одиозность» александровского стиля, которая потом, во второй части фильма (на фабрике) и особенно в третьей (в Москве) расцветет пышным цветом.

...На крышке Таниного сундука — картинка, изображающая Кремль. Это старое, времен 1923–24 годов изображение. На старом Каменном мосту видны извозчики. В мелких лужах Москва-реки стоят рыбаки. На берегу водовоз наливает воду.

Наезд на Кремль и — наплыв на оживший пейзаж 1939 года. Кремль остался без изменений, но старый, деревянный мост сменился Большим Каменным. Справа — явное нарушение географии! — вырос Дом правительства. Слева — здания гостиницы «Москва» и Совнаркома.

Все это, хоть и не столь масштабно, было показано в фильме.

А дальше река почему-то расширялась, в ней даже поднимался уровень воды — видимо, в связи с постройкой канала «Москва-Волга», отраженной в предыдущем фильме Александрова. И опять он пытался протащить кадр, который в «Волге-Волге» попросил убрать сам вождь всех народов: прямо из-за Каменного моста (настолько судоходной становилась река!) выплывал трехпалубный гигант «Иосиф Сталин».

 

 

НА ФАБРИКЕ

 

Старичок, названный в сценарии Хроносом, меняет данные на Доске показателей социалистического соревнования и все время напевает:

 — Врагу, так сказать, не сдается, так сказать, наш гордый, так сказать...

Когда Татьяна начинает выдавать рекорды, старик Хронос в затруднении. Обычно табличка с цифрами показателей состояла из пяти знаков, а теперь из шести: 127 635 метров в смену! И шестая цифра не вмещается в декоративную ячейку доски. Тогда с тем же «так сказать, «Варягом»», старик вытаскивает рамку из ячейки и грубо, гвоздем, приколачивает поверх всего.

 

Клава, подружка Тани, роется в ее сундуке:

 — Мне беретка нужна... мне идет все, что набекрень...

 

 — Он, небось, есть инженер! — жалуется Татьяна на своего обожаемого Лебедева. — А я кто?

Подруги, как могут, успокаивают ее:

 — Раз уж полюбил, образование отходит.

Таня: — Ненадолго оно отходит. Я так не желаю...

Между тем Лебедев и сам проявляет неравнодушие к героине:

 — А кто вам сейчас задачки решает? (Раньше, в фильме, она приставала к нему с этими задачками).

 — Сама.

 — Сама? Ну вот решите: один гражданин не разговаривал со своей знакомой 18 — нет, 19 месяцев. За это время знакомая выросла на 10 сантиметров и похорошела на 75%. Как теперь быть этому гражданину?

Таня пытается запомнить условие задачки, но, поняв, что речь о ней, смущается.

Одновременно не отступает от Лебедева влюбленная в него бывшая Танина хозяйка.

 — Ну, скажите что-нибудь. Что вы всё молчите?

 — Я... мне... Лучше я стихи почитаю.

 — Читайте.

 — К ней, — объявляет инженер. — Стихи.

 — Прошла она раз только мимо,

и вот изменилось житье.

Сама-то она невредима,

но ранено сердце мое...

Я в лес ухожу спозаранку

и думаю всё об одной.

Сердечную эту бы ранку

зашить медицинской иглой...

Нет, лучше оставлю я в сердце...

 — О какой вы говорите баранке? — не понимает слушательница стихов.

 — Я? О баранке?

 — Ну да, в стихах у вас...

 — Что вы... У меня сказано: «Сердечную эту бы ранку зашить...»

 — Слышите... определенно получается «баранка». Я даже почувствовала запах тмина. Вы любите баранки с тмином?

 — Я стихи люблю! — обижен инженер.

 — А эту глупость про баранки кто написал? Удивительно: говорят, вы хороший инженер, а стихи пишите бог знает какие!

Не поняв друг друга, они расходятся. А старик, сосед по лавке, где произошло объяснение, растроган до слез:

 — Не могу я равнодушно слушать, когда читают про чувствительное! Берет человек пустую вещь, баранку, а до чего трогательно выходит!..

 

Став рекордисткой, Таня спрашивает Лебедева, по-прежнему ли он пишет стихи московской даме.

 — Если хотите знать, — признается инженер, — сейчас мне хочется написать стихи о вашем рекорде.

Таня плохо скрывает удовольствие:

 — Кто вас знает... Может, начнете про меня, а потом опять свернете на свою артистку, по привычке...

 

Еще одна встреча героев.

Лебедев: — Частушки все еще поете?

 — Отучили, — признается Таня. — Я пела, пела, потом смотрю — гроб несут по нашей улице. Я спрашиваю, кого это хоронят? «А это, — говорят, — один старичок из дома напротив. Он чьего-то крику испугался вчера в шесть часов вечера...» Я так прикинула, смотрю, а я в аккурат в шесть часов частушку завела... Больше не пою!

 

Продолжает иметь виды на Таню и Талдыкин (из фильма выкидывали одну сцену с ним за другой — дескать, могло произойти «оглупление советского служащего»).

 — Я сегодня разговаривать не буду, — пристает он к Тане в парке. — У меня письмо для тебя есть. На, читай!

 — Ты же сам тут. К чему это письмо?

 — Влюбленный человек спокон веков стремится написать. Читай!

Татьяна читает: «Многоуважаемая Татьяна Ивановна! Это пишет тебе известный Петр Устинович Талдыкин. Хоча я знаю, что ты будешь смеяться над этой моей сочиненностью, но должен себе сообщить, что я на тебя смотрю, как на... (не поймет) гу... на гусеницу, что ли?

 — Неверно! «Я на тебя смотрю, как на заусеницу».

 — Какую «заусеницу»?

 — Читай, читай дальше!

«... Я на тебя смотрю, как на заусеницу в своем сердце, которая вынется только, когда мое недрыгающее тело...» Недрыгающее?

 — Недрыгающее, правильно! (Талдыкин берет письмо и читает сам). «Когда мое недрыгающее тело отнесут на кладбище. Но если ты покончишь со своей зая... зая... не разбираю...

 — Дай сюда! — отбирает Таня письмо у запутавшегося автора. — «...но если ты покончишь со своей заядостью и выйдешь за меня замуж, я буду с тобой жить, как со своим вторым я. Неужели я через тебя должен потерпеть полный кряк?» Чего-о?

 — «Потерпеть кряк». Чего ж тут непонятного? — Талдыкин опять читает сам. — «...потерпеть полный кряк? Волосы встают у меня на дыбы при такой мысли! Уважающий вас Талдыкин. Приложение: без приложений»[5].

 

Секретарь парторганизации фабрики Пронина выясняет отношения с директором-предельщиком (было тогда такое модное слово для обозначения ретрограда).

Дело происходит в парке фабрики, и слышавшая разговор Таня сочувствует секретарше:

 — Марью Сергеевну жалко!

Тот же любопытный старик Хронос, который восторгался лебедевской «баранкой», поддерживает ее:

 — Еще бы не жалко! Кричит на нее... Что он ей — муж?

 — Директор он, — объясняет Татьяна. — Директор фабрики. А она в партийном комитете секретарем.

 — Ага... Значит, так — полюбовник...

 

Секретарю-«любовнице» пытается угодить бухгалтер Талдыкин:

 — У меня к вам дельце, товарищ Пронина.

 — Какое дельце?

 — Третьего дня, может, изволили заметить — имел место тираж займа.

 — Ну и что?

 — В таком случае позвольте ваши облигации на предмет проверки на предмет выигрыша...

 — А тебе что за дело до моих облигаций?

 — А как же — уважение к начальству. Даже в мирное время (все, что было до революции, Талдыкин называет «мирным временем» — Ю.С.) у нас в банке «Лионский кредит» состоял членом правления граф Хвостов. Тоже ответственный товарищ был. И я ему, бывало...

Растерянная Пронина даже не знает, что ответить.

 — Чудило ты, дядя! — вступается за нее Татьяна. — Все петляешь, петляешь! У нас на деревне такой пес был. Бывало, сам запутает на себе цепь, аж хрипит... Так вот и ты!

 

Но вот приходит время установить рекорд, а Татьяне во время работы не хватает шпулек для станков. Дело происходит вечером, и ничего не остается, как вскрыть запертый уже склад. Понимая, что это не просто, ткачихи отправляются туда чуть ли не всей бригадой. И как они ни пытаются втолковать спящему на тюках хлопка сторожу, что эта авантюра необходима, ничего не выходит. Сторож, ленивый и тупой, не хочет входить в положение рекордистки Морозовой.

Тогда она берет всю ответственность на себя, призывает подруг связать мешающего рекорду сторожа, отобрать у него ключи и добыть шпульки. И Танины коллеги, несмотря на неожиданно отчаянное сопротивление сторожа, так и поступают.

«Позже, в перерыве съемок, — писал наблюдавший за съемкой корреспондент, — сторож снимает большие усы и лохматые брови, и мы узнаем в нем известного кинорежиссера Всеволода Илларионовича Пудовкина...»[6]

 — Вы что! — сказало начальство Александрову, насмеявшись после пудовкинского эпизода. — Пропагандируете самоуправство?

Режиссер, наивно полагая, что рассмешит руководство вторично, объяснил, что он лишь воспроизвел эпизод, случившийся на съемках «Октября». В последнюю минуту перед «штурмом Зимнего» главный ленинградский пожарный хотел отменить съемку, ибо недосчитался предохранителей в приборах-«пятисотках» в окнах дворца, что грозило пожаром. Тогда опекавший съемку Главный ленинградский милиционер, понимая, чем грозит срыв мероприятия с одиннадцатитысячной массовкой, взял на душу большой грех. Вместе с Александровым и электриком ленинградской фабрики «Совкино» он помчался в ближайший, но уже закрытый после работы магазин на Невском, и данной ему властью арестовал и скрутил сторожа. А электрик с Александровым взломали магазин и «награбили» столько предохранителей, сколько было нужно, чтобы штурм Зимнего не сорвался.

 — Что вы сравниваете, — начальство решило, что над ним издеваются, — «штурм Зимнего», которого ждало одиннадцать тысяч массовки, и рекорд вашей Морозовой, который никуда не убежит!

 — Можно доснять, — вспомнил режиссер действия начальника питер-ской милиции, — что ткачихи, чтобы не подводить сторожа, оставляют ему акт об изъятии шпулек.

 — Еще не хватало, — поставило точку в споре начальство. — Нет уж, обойдитесь как-нибудь без «актов» и «шпулек»... Хотя Пудовкина, конечно, жаль...[7]

 

Но вернемся на фабрику. Несмотря на недостающие шпульки, рекорд Морозовой состоялся, и она получает одобрительную телеграмму от самого Молотова. Секретарша директора (ее бесподобно «дописала» и сыграла в фильме Рина Зеленая) ахает:

 — Ой, я так испугалась! Это у нас первый раз на фабрике, чтобы прямо из Совнаркома. Это вы правильно плачете, товарищ Морозова, я бы тоже плакала. (Делает вид, что плачет).

При этом она не может себе простить реплики «Морозова, вам почему-то телеграмма»:

 — Ой, что же это я вас не поздравила. Я же первая могла. Поздравляю, товарищ Морозова!

 

Перед митингом по поводу рекорда и телеграммы Пронина интересуется:

 — Ну, Танюша, приготовила свою речь?

 — Я скажу: «Предыдущий оратор все сказал».

На митинге Пронина и мастер Зубков подталкивают Таню к краю трибуны — выступить. Героиня сердится:

 — Предыдущий оратор зря только пихается. Кто же мне помог во всем? Он и помог!

 

После митинга Татьяна признается Прониной, что послала письмо прямо в Кремль:

 — И знаешь, без марки опустила. Так совестно! Получат в Кремле письмо, а письмоносец скажет: письмо, мол, без марки, платите штраф! Я уж потом отдельно марок отправила на сорок копеек — и за письмо и на ответ.

 — А правильная ты девка, Татьяна! — одобряет секретарь.

 — Сейчас эту «правильную» девку как наладит директор с фабрики долой!

Разговор происходит в приемной директора, куда, несмотря на рекорды, уже вызвали героиню.

 — Сейчас вот отнесу дела, — обещает Пронина, — и приду послушать ваш с директором разговор. Ты меня дождись.

 — Это уж как меня будут ругать: долго будут ругать — значит, дождусь.

 

И последний фабричный эпизод. Так и не нашедшая общего языка с директором, Пронина врывается к нему в кабинет и тычет в нос газету:

 — Вот что пишет товарищ Орджоникидзе! В газете ей (Тане — Ю.С.) очерчен абзац: «... и бьем тех людей, которые не хотят работать по-новому. Им надо головы оторвать, и кончено!»

Такой вот юмор товарища Серго.

Между прочим, если судить по автобиографии Александрова, режиссер сразу после подозрительно неожиданной кончины наркома снял документальный фильм «Орджоникидзе». Однако авторами фильма — в титрах и в документах — значатся Д.Вертов, Я.Блиох и Е.Свилова. А причина расхождения в том, что это была первая попытка снять блиц-эпопею о только почившем, своего рода репетиция будущего «Великого прощания» со Сталиным (одним из авторов этого фильма значился Александров)[8]. И так как картина затевалась непременно «художественной — даже без дефиса — документальной» и лично возглавивший работу Б.З.Шумяцкий клялся-божился, что обернется с ней за месяц, то, помимо документалистов, были привлечены ударные силы художественного кинематографа: Ф.Эрмлер, Г.Александров, Ю.Райзман. Даже шефами-операторами стали не хроникеры, а В.Нильсен и Б.Волчек. Обо всем этом докладывалось в газете «Кино» 4 марта 1937 года, а уже двадцатое марта называлось конечным сроком работы.

Но «свадебные генералы» художественного кино, почуяв, видимо, свою ненужность в данном случае, быстро отошли от работы. И в сообщении газеты «Кино» от 29 марта фигурировали только документалисты Вертов и Блиох, а задержка объяснялась одним: неготовностью «Реквиема» фильма на слова... В.Лебедева-Кумача.

Так что зря иронизировал ушедший через два месяца после Орджоникидзе Илья Ильф в своей «Записной книжке»: «Умирать все равно будем под музыку Дунаевского и под слова Лебедева-Кумача»[9]. Оказывается, веселые коллеги Александрова, когда это было нужно, могли сочинять и неч-то сугубо траурное.

Между тем, комментируя невеселую запись отца, дочь Ильфа пишет: «“Все равно” — это неизбежность казенного оптимизма, который навязывался, от которого никуда не деться»[10]. И при этом упорно называет Александрова «Григорием Александровичем».

По-видимому, в привлечении Дунаевского и Кумача для работы над «Орджоникидзе» и заключалась вся работа «Григория Александровича» по этому фильму. Однако само назначение на картину Александров счел, видимо, столь почетным, что это позволило ему считать себя одним из авторов. Да что «Орджоникидзе»! Александров считал, что проделал в Баку такую огромную подготовительную работу по картине «Аршин Мал-Алан», что после его возвращения в Москву бакинским кинематографистам оставалось только снять фильм.

 

 

АПОФЕОЗ РЕКОРДИСТКИ

 

...Впрочем, мы отвлеклись от своего «Кряка». А пора уже переходить к третьей его части — апофеозу рекордистки Тани в Москве.

Поселенная в лучшем номере «Москвы», знатная ткачиха не удерживается и, нарушив собственный, после «старичка», зарок, так же истошно, как прежде, запевает:

 — Меня сватали сваты,

просили приданого,

мой папаша посулил...

Стук в стену не дает ей допеть про «кобеля буланого».

 — Смотри, пожалуйста! И в Москве уже знают, что я плохо пою!

Лебедев, пришедший к ней в гостиницу, не находит слов, чтобы начать разговор:

 — Как сказать... (Пауза). Так сказать... (Огромная пауза).

 — Та-ак, — резюмирует Таня. — А я и не знала, что вы такой балагур!

Когда, наконец, разговор налаживается, «балагур» признается:

 — А вы знаете, что я вас люблю вот уже два года?

 — Знаю.

 — Врете... то есть виноват...

 — А вы знаете, что я вас люблю четыре года?

 — Вы с ума сошли! То есть... что я говорю...

После паузы, робко и тревожно: — Не разлюбили еще?

 — Пока нет, — признается Таня.

 

Существовал еще один вариант этого любовного объяснения, построенный с помощью приема «внутреннего голоса», которым Эйзенштейн с Александровым хотели удивить еще в неосуществленной «Американской трагедии» по Т.Драйзеру. (Кстати, этот прием Александров намеревался использовать и в «Русском сувенире».)

 — Что же вы опоздали? — спрашивает Татьяна пришедшего Лебедева. И при этом думает: «Как приятно тебя встретить, дорогой мой!»

Он, в свою очередь, говорит:

 — Да вот, опоздали...

А думает: «Какое счастье снова встретить тебя!»

 

Но любовь — любовью, а в номер к Татьяне заглядывает и неусыпный секретарь парторганизации Пронина.

 — Тебе! — протягивает она ей заграничный конверт. — Разрешите вскрыть.

Не дожидаясь разрешения, вскрывает и читает:

 — «Госпоже Морозовой, Москва. Акционерный обществ «Аргус» в Лондоне поставить себе цель сообщить публик различн сведень через все популярни персона от мира. Для удобства Ваша популярность покорно просят наполнить этот короткий анкет. Первое: фамилия и титуль (эсквайр, баронет, маркиз, герцог, принс, эрцгерцог). Подчеркнуть, что есть нужно». Что ж ты подчеркнешь, Татьяна?

 — Что я член МОПРа с 1922 года. (Между прочим, Александрова упрекали в том, что изможденные до неприличия политзаключенные из немецких тюрем во «Встрече на Эльбе» напоминали о плакатах этой организации.)

Пронина читает дальше:

 — «Год рождень (для дам не обязательно). Какая есть ваша религия, кто ваш духовник?»

 — Духовник у меня ты, Марья Сергеевна.

Секретарь парторганизации хватается за сердце:

 — Что ты мелешь!

 — А кто же! Когда я тебе исповедывалась насчет чужого рекорда — ты на меня покаяние наложила.

(В фильме героиня горько завидует ткачихе, обскакавшей ее по количеству станков, и Пронина жестко отчитывает ее за это, даже заставляет поздравить конкурентку.)

 — Перестань! — скромничает секретарша и читает: «Где вы иметь вилла, и как она себя называть?» На это надо ответить так: послать список домов отдыха нашего профсоюза.

 — Можно, — соглашается Татьяна. — Только, чтоб они не подумали, что я чересчур уж миллионерша!

Она запросто присаживается на стоящие в номере козлы для чемоданов.

 — Ты куда села?

 — А что? Стоит здесь — вроде стула.

 — Дура! Это ж под чемоданы козлы!

 — То-то я смотрю, не очень удобно. Что ж это, думаю, мировая буржуазия просчиталась, придумала корявую штуку такую...

В довершение ко всему в номере появляется бывшая хозяйка Тани и поражается ее перемене:

 — Как вы меня испугали!

 — Чем?

 — Ну, разве можно так изменяться! И откуда что взялось? Хотя я всегда говорила, что вы — способная девушка!

 — Мне вы этого не говорили.

 — Милая моя, разве можно развращать работницу и хвалить ее в глаза!

 

Кончалось действие сценария здесь же, в гостинице «Москва». В номер приходила забрать посуду горничная — такая же с виду деревенская, как Таня в начале сценария. И Лебедев опять шутил:

 — Такая же Золушка!

А горничная, подобно Татьяне в фильме, обижалась:

 — Что же вы, гражданин — вовсе меня не знаете, а равняете неизвестно с кем!

И надо было полагать, что у новой «Золушки» будет не менее счастливая судьба, чем у героини Орловой.

 

* * *

 

Но то ли потому, что режиссеру, уже обыгравшему в «Цирке» еще не достроенную в 1935 году гостиницу «Москва», возвращение в нее, теперь всем известную, было не с руки, то ли потому, что такой финал казался ему слишком обыденным, но в сценарии он вообразил его совсем иным:

«Музыка начинает звучать громче. Фон с отражением Тани (после награждения в Кремле — Ю.С.) меняется. Часть кремлевской стены в зеркале исчезает, и на ее месте появляется широкая прямая дорога. Пейзаж приближается, и Таня начинает идти по дороге в такт музыке. Вступает хор, поющий «Марш нового человека» (впоследствии — «Марш энтузиастов» — Ю.С.).

В этой песне припевом будет реплика товарища Сталина, которую он бросил на Стахановском съезде, когда заспорили между собой Дуся Виноградова и Тася Одинцова — «Посмотрим, чья возьмет!»

Эти слова товарища Сталина будут относиться не только к соревнованию стахановцев — в песне они будут относиться к соревнованию двух систем — социалистической и капиталистической.

Будет петься примерно так: «Если у нас такие новые люди, как эти стахановцы, посмотрим, чья возьмет! Если у нас такая Красная Армия (кадры с ней будут в это время на экране) — посмотрим, чья возьмет! Если у нас такие ученые, такие летчики, такие артисты, такие врачи и т.д. — мы еще посмотрим, чья возьмет!»

И под эту песню, сквозь большую страну, через поля, горы и леса, мимо комбайнов, военных кораблей, самолетов, парашютистов, летящих в воздухе, мимо университетов, заводов, академий, съездов (?), театров, музеев будет шагать Таня вместе с различными представителями нашей молодежи, для которой открыты все дороги».

Самое интересное во всем этом (кроме «мимо съездов» — наверно, с НИМ, бросающим для затравки «Посмотрим, чья возьмет!») — известные артисты, сопровождающие торжественный марш героини. Другой режиссер, приди ему такое в голову, ограничился бы лучшими танцевальными или хоровыми коллективами. Но не таков Александров! Ему действительно подавай фоном для героини конкретные, приветствующие ее лица «народных» и «заслуженных».

Интересно, кому бы выпала такая честь — быть фоном для Л.Орловой, а главное, кто бы на такое согласился? Хотя, судя по тому, что в президиуме Олимпиады (по существу, в массовке ) в «Волге-Волге» снимались В.Качалов, М.Блюменталь-Тамарина и прочие «великие» — все возможно.

 

К сожалению, ни Качалова с Блюменталь-Тамариной, ни всего остального, что предусматривалось в сценарии, зрители на премьере «Светлого пути» в кинотеатре «Художественный» не увидели.

И чувствуя, видимо, свою обделенность в чем-то, потребовали после окончания сеанса неожиданного: повторной, без дополнительной, конечно, оплаты, демонстрации 8-й части фильма[11]. Такое незабываемое впечатление произвела на них работа Л.Орловой на 150-ти станках и одновременное исполнение ею «Марша энтузиастов».

Администрация «Художественного» пробовала возражать — нельзя задерживать следующий, тоже премьерный сеанс. Однако ни один человек не покинул зал, пока 8-я часть «Светлого пути» не была продемонстрирована повторно.

И такая «бисовка» фильма осталась, наверно, единственной в истории мировой кинематографии.

Возможно, одна из зрительниц, столь настойчиво добивавшихся повтора 8-й части, была автором неопубликованной, но сохранившейся у Александрова огромной стихотворной рецензии (почти поэмы!) на фильм. Рецензию-поэму венчал страстный призыв к авторам «Светлого пути»:

«Так не оставьте нас надолго!

С тех пор, как вышла «Волга-Волга»,

прошло уж слишком года два...

И нам уж верится едва,

что новый фильм появится опять,

боюсь сказать... лет через пять!»

Но и этот, «страшный» для авторши прогноз не оправдался. Следующий фильм Александрова «Весна» (если не считать его «военных» опусов, которые безымянная сочинительница наверняка не видела) появился аж через семь лет...

 

1. РГАЛИ, ф. 2453, оп. 2, ед. хр. 64.

2. А л е к с а н д р о в  Г.  «Золушка». Режиссерский сценарий. — РГАЛИ, ф. 2450, оп. 2, ед. 688.

3. «В «Золушке» режиссеру 9 месяцев приходится просиживать стулья в разных отделах «Мосфильма», согласовывая с плановиками, сколько рублей и копеек будет стоить участие в одном кадре фильма кукарекующего петуха. Реквизиторский отдел калькулирует его по ценам Гастронома, ибо вокальное мастерство петуха не входит в компетенцию реквизиторов. Это, дескать, функции актерского отдела. Актерский считает ниже своего достоинства заниматься каким-то случайным гастролирующим петухом. И смета не утверждается — съемка петуха откладывается из месяца в месяц» (А л е к с а н д р о в  Г.  Заметки о комедии. — «Правда», 1940, 2 февраля).

4. Не менее хлопотной, чем «петушиная», оказалась для Александрова тема внешнего вида парторга Прониной. Поскольку Пронина по фильму являлась ни много ни мало — советской феей, то должна была выглядеть подобающим для волшебницы образом. Александров сообщал об этом так: «Долго решался и вопрос о том, сколько блузок за 10 лет своей жизни в фильме, с 1930-го по 1940-й год, должна сменить партийная работница Пронина. Я решил — по количеству годов — десять, а плановики — три. После многомесячных дискуссий Комитет по кинематографии утвердил среднее — шесть» (А л е к с а н д р о в  Г.  Заметки о комедии. — «Правда», 1940, 2 февраля).

Подобный «символизм» был вообще характерной особенностью режиссерского стиля Александрова. Так, режиссер собирался выстроить на трапе самолета в «Русском сувенире» семь сыновей героини фильма Варвары Комаровой. Эта цифра должна была символизировать хрущевскую «семилетку». (Сообщено А.Я.Бернштейном со слов К.С.Столярова).

5. Не исключено, что это «без приложений» — явная «шпилька» в адрес Ильфа и Петрова, с которыми Александров рассорился во время съемок «Цирка». Или, во всяком случае, «цитата», отсылающая к пишущей «с турецким акцентом» машинке Остапа Бендера. (Прим. ред.).

6. Р у д н ы й  В л.  «На съемках «Золушки». — «Вечерняя Москва», 1940, 5 апреля.

7. Об изъятии из фильма эпизода с Пудовкиным рассказано со слов Александрова автору.

8. О фильме «Великое прощание» см.: «Киноведческие записки», № 45 (2000), с. 166–167 (прим. ред.).

9. И л ь ф  И.  Записные книжки. М.: «Текст», 2000, с. 546.

10. Там же.

11. С а р а е в а-Б о н д а р ь  А.  Дунаевский в Ленинграде. Л., 1985, с. 168.