Сравнительно недавно, когда снова (второй раз за семь лет!) обсуждался новый Гимн Российской Федерации, никто и не вспомнил, что знаменитое «Славься!» Михаила Глинки ровно полвека назад уже было использовано в этом качестве режиссером Григорием Александровым и поэтом Владимиром Луговским в фильме «Композитор Глинка».

Спрашивается—чем мог помочь известный советский поэт фильму о композиторе первой половины XIX века, когда творили А.Пушкин, Е.Баратынский, Н.Кукольник, наконец, автор «сусанинского» либретто барон Розен? Возможно, Г.Александрову вдруг захотелось продлить во времени это «Славься!» (кстати, так первоначально должен был называться сам фильм, который был переименован Сталиным).

Во всяком случае, в фильме мы сначала видим, как в Петербурге 1855 года под музыку «Славься!» победным маршем проходят защитники Севастополя (как будто они выиграли Крымскую кампанию). В сценарии намечалось, что после этого некий поручик, «очень уж похожий на литератора графа Толстого», приносит композитору Глинке ноты «Славься!», обожженные, но спасенные «при пожаре на Малаховом кургане в день отбития штурма июня шестого дня». Растроганный композитор со свитой учеников выходит на Невский и вливается в ряды марширующих севастопольцев—как бы «растворяется в народе». И при этом весь народ в 1855 году (по фильму) поет не то, что звучало в опере «Иван Сусанин» в 1836 году, а новый текст, сочиненный В.Луговским в июне 1951 года:

 

Славься, Нахимов, седой адмирал,

Вражьим свинцом ты сражен наповал,

Грозные волны соленых морей

Поют и рокочут о славе твоей.

 

Славься, Нахимов, морей властелин,

Вождь севастопольских смелых дружин,

Славься, сраженный свинцом наповал,

Храбрый Нахимов, седой адмирал.

 

Славься, Корнилов, и вечно живи.

Жизнь положил ты за други свои.

Славься, смеживши навеки глаза,

Воин Отечества, вражья гроза!

 

Славься, могучая русская ширь,

Славься, отважный народ-богатырь!

С верой в грядущее смело иди,

Слава и честь тебя ждут впереди![1]

 

Получив «нахимово-корниловский» текст Луговского, Александров уже через день, «июня—опять же—шестого дня» 1951 года предлагает внести в него такие поправки:

1) исправить во втором куплете третью строку, ибо «Сраженный свинцом наповал» не годится;

2) заменить в строке «Славься, могучая русская ширь» слово «ширь», т.к. оно неудобно для пения и не образно[2].

Но Александрову было мало текста «Славься!» 1855 года, перефразированного Луговским, мало марширующего по Невскому  52-летнего композитора. В одном из режиссерских сценариев (уже в котором по счету?) он собирался, снова перефразировав «Славься!»[3], перетащить его в 1941 год, к уходящим на фронт защитникам Москвы. При этом должны были зазвучать такие стихи, снова придуманные Луговским:

 

Славься, Отчизна, сынами горда,

Славой повиты твои города.

Доблестью, мужеством, честью сильны

Воины славы, народа сыны.

 

Славься, Россия, родная земля,

Славьтесь, высокие стены Кремля.

Черную силу с дороги сметет

Непобедимый советский народ!

 

Славься, великая наша Москва,

Сила народная вечно жива.

Мы отстоим в беспощадном бою

Славу свою и победу свою![4]

 

Но и в тексте «Славься —1941» Александров находит у поэта еще пару неточностей:

1) признает строку «Сила народная вечно жива» не очень хорошей;

2) настаивает на замене строки «Славьтесь, высокие стены Кремля», т.к. сами по себе  «высокие стены Кремля»—не исторический образ[5].

При этом ни поэта, ни режиссера не смущает, что «Славься!» в опере «Сусанин» победоносно звучит только в финале, когда враг повержен и уже действительно есть, чему радоваться. Осенью же 1941-го, когда враг стоял почти у «высоких стен Кремля», бить в колокола было рановато, а без них «Славься!» не звучит.

Другое дело—«Славься!» № 3 (вернее, уже № 4, если вести счет от оригинала 1836 года). Оно прозвучало в 1952 году, в самом фильме, который вышел точно к началу работы XIX съезда партии. Номер журнала «Искусство кино», полностью посвященный этим двум важным событиям (съезду и фильму «Композитор Глинка»), открывался статьей самого Александрова, названной как газетная передовица: «Исторические решения XIX съезда Коммунистической партии Советского Союза—вдохновенная  программа творчества»[6]. Теперь уже, по замыслу режиссера, под музыку Глинки и слова Луговского в фильме должен был проходить военный парад на Красной площади—со всей устрашающей техникой, вплоть до баллистических ракет. Этот, советский, вариант «Славься!» предполагалось развернуть во всю ширь:

 

Слава народу—победы творцу!

Сталину слава—народов отцу![7]

К светлому счастью, к расцвету земли

Ленин и Сталин людей привели[8].

 

Солнце восходит в колосьях герба:

Молота твердость и верность серпа.

Слава немеркнущих наших знамен

Все, что мы Родиной нашей зовем.

 

Ленин дорогу твою озарил,

Сталин отвагу твою закалил.

Пылает на наших великих путях

Ленина-Сталина пламенный стяг!

 

Славься, славься, великая Русь!

Славен тобою Советский Союз.

Вывела ты за собой на простор

Пятнадцать республик, счастливых сестер![9]

 

Ну, чем не михалковское и эль-регистановское «Союз нерушимый республик  свободных сплотила на веки великая Русь»?! А в финале, под звон тех же колоколов кремлевских соборов, что и во времена Ивана Сусанина—так это представил режиссер—мощный хор должен был в фильме петь:

 

Славься, советских народов семья!

Славься, Россия, Отчизна моя!

Славься, всемирного счастья оплот—

Всепобеждающий русский народ![10]

 

Казалось бы, какие уж тут поправки! Но придирчивый режиссер и здесь поправляет поэта-создателя гимна, комбинируя ему же принадлежащие строки ранних вариантов. Александров полагает, что «финальным куплетом можно сделать такой»:

 

Славься, славься, Отчизна моя!

Славься, свободных народов семья!

К свету и счастью пришел человек.

Ленину, Сталину—слава вовек![11]

 

Неизвестно, согласился бы на это Луговской или нет, но в фильме (во время прохода героев-севастопольцев) прозвучало только одно его «Славься!» 1855 года, перемешанное, правда, с текстом  барона Розена 1836 года. Об этом из всех критиков, с восторгом писавших о фильме, пожалел только один Р.Юренев, знавший о замыслах Александрова:

«Переход к современности здесь был необходим, естественен, закономерен. Он был и органичен для всего фильма с его свободным и оригинальным показом исторических событий, с его трактовкой музыки Глинки с позиций современности.

Трудно ответить на вопрос, почему Александров отказался закончить фильм звучанием “Славься!” в наши дни перед советским народом. Может быть, он не хотел повторить этот прием вслед за фильмом “Шевченко”, где, к слову, такой финал был неорганичен. Но можно сказать, что финал, найденный Александровым и его соавторами, малоудачен.

<…>. Но вряд ли царское правительство, предавшее героев Севастополя, разрешило чествовать их так, как показано в финале. Да и слова «Славься, народ», несущиеся над толпой, звучали бы лучше на фоне алых, а не трехцветных флагов»[12].

А между тем, стань «Славься!» гимном современной России, он все равно—таков парадокс истории—зазвучал бы «на трехцветном фоне».

Сожаления критика, всегда благосклонного к режиссеру, видимо, задели Александрова, и спустя семь лет он вознамерился вновь использовать упущенные возможности в своем фильме «Русский сувенир». Главные задачи поэта и композитора, приглашенных работать в фильме (это были сначала А.Сурков и Т.Хренников), режиссер определил так:

«“Гимн социалистического мира”. Сквозной мотив фильма. Тема эпохи. Современные темпы, стремительность. Индустриальный характер, звуки спутников и т.д. Эта песня-гимн должна прийти на смену “Песни о Родине” из “Цирка”[13], ибо Родина социализма расширилась, вышла за пределы одной страны и превратилась в мировую систему. В этой песне надо сказать о принципах социалистического мира, подчеркнуть гуманизм социалистических идеалов, рассказать о движении соцстран во главе с Советским Союзом вперед»[14].

Да уж… А.Сурков, «сладкоголосый змий» (как его звали), это, может, и потянул бы, а вот Т.Хренников, при всей уникальности его таланта, вряд ли…

Кончилось тем, что в фильме прозвучала песня на слова Е.Долматовского:

 

Великою былью прославим свой век.

Огромные крылья обрел человек.

Ни грозы, ни тучи орлам не страшны.

Мы правдой могучей, свободой сильны.

 

Вперед к коммунизму

ведем мы Отчизну,

Отчизну свою.

Шагай величаво в сиянии славы

Родная держава, Советский Союз!

                       

Подстать тексту этого «гимна» была и музыка К.Молчанова—хорошего композитора, но взявшегося на этот раз не за свое дело.

                                      

* * *

 

А теперь вернемся к В.Луговскому. Пять куплетов его «Славься!» (скомбинированные из строчек ранее предложенных двадцати куплетов) все-таки прозвучали в  «Композиторе Глинке». А вот другой текст поэта выпал из этой картины напрочь, и уже не по вине режиссера Г.Александрова. Это «Былина», посвященная гибели А.Пушкина:

 

Насмерть ранен сокол сизый, всей родной Руси певец.

Он крылом не встрепенется, не взовьется к небесам.

Славен буди, сокол ясный, богатырь всея Руси!

Твои струны не замолкнут, вознесет тебя народ[15].

 

Эту былину должен был петь старый украинский бандурист, которому Глинка рассказывал о гибели Пушкина,—этакий Баян из «Руслана и Людмилы» (оперы, которую в это время композитор писал, вдохновляясь поэмой Пушкина). Однако режиссеру хотелось более распевных строк, подходящих для былины, и спустя пару месяцев, 21 августа 1951 года В.Луговской выдал ему требуемое:

 

Сла-вен бу-ди со-кол яс-ный, бо-га-тырь всея Ру-си!

Твои пес-ни не у-молкли, сла-ву им по-ет на-род.

Злы-е во-ро-ны сле-та-лись, за-кле-вали мо-лод-ца.

Го-лос твой у-молк на-век…[16]

                       

Такой вариант—с псевдобылинными дефисами—устраивает Александрова, и он вызывает из Киева знаменитого баса И.Паторжинского, записывает с ним «плач» по Пушкину, а потом снимает его на крутых берегах Днепра. В фильме Глинка должен был искать утешения в пении старика-бандуриста, не находя себе места от обрушившегося на него горя, но сила этого горя почему-то смутила… Сталина.

Что же такого «смущающего» увидел на экране вождь?

…Шумит, гудит «интернациональная», как теперь бы сказали, ярмарка на Украине (в соответствии с пушкинской строчкой «всяк сущий в ней язык»). Глинка приезжает сюда в поисках мелодий для своего «Руслана». Масса песен, наречий, танцев ошеломляет композитора (а заодно и зрителя).

Ведь все это снято с александровским размахом—с участием огромной массовки и лучших концертных коллективов, во главе с ансамблем И.Моисеева, впервые демонстрирующим свое искусство в художественном фильме.

И вдруг в разгар празднества Глинка случайно, от продавца-книжника, получает запоздалое известие о гибели Пушкина. Горе композитора так огромно, его боль за погибшего поэта и друга так остра, что сама природа эхом откликается на его скорбь—страшное ненастье вдруг обрушивается на солнечную и праздничную ярмарку.

Впрочем, процитируем сценарий П.Павленко и Г.Александрова:

«И такой огонь разорвал тучу,—написано в сценарии,—и такой удар расколол небо, что вся земля дрогнула. На ярмарку, откуда ни возьмись, налетел сухой, без капли дождя, вихрь. Исполинские, до неба, клубы пыли и дыма понеслись со всех сторон. Овцы заблеяли, лошади заржали, замычали волы.

—Нет больше Пушкина!—вопиет к небу Глинка.

И возникает страстная музыка (симфоническая разработка с хором его романса “Уймитесь, волнения, страсти!”)».

Можно представить, как мощно и пронзительно она звучала у работавшего над фильмом Е.Мравинского и его оркестра!

Далее в сценарии написано: «Забыв обо всем, ничего не видя перед собой, бредет Глинка среди паники, охватившей ярмарку. Вокруг рушатся и летят по ветру ярмарочные постройки, вихрь крутит и увлекает за собой телеги, людей и животных. Кажется, пришел конец всему живому. И громко над всем звучит своеобразный реквием:

 

Я стражду, я плачу,

Не выплакать горя в слезах!»[17].

 

Похоже, что съемки этого реквиема Александров вел со всем размахом своей буйной фантазии, так что этот эпизод не мог не впечатлять—особенно по контрасту с миром ярмарки, только что солнечным и радостным. К этому нужно добавить операторское мастерство Э.Тиссэ, виртуозное владение звуком Е.Кашкевича, комбинированные съемки Г.Айзенберга и т.д.

«Во всяком случае,—вздыхал, рассказывая мне все это режиссер в начале 60-х, когда мы работали на телевидении,—те, кому довелось видеть “Реквием”, утверждали, что ничего подобного ни в советском кино, ни в зарубежном, включая знаменитый тогда американский фильм “Ураган”, не помнят».

Наконец, дело дошло до обязательного просмотра фильма Сталиным, и это оказалось спасительным для Александрова, потому что члены Политбюро, посмотревшие картину предварительно, были от нее совсем не в восторге. А вождю картина понравилась, как и всё, что делал этот режиссер. Сталин пожелал только сменить название (до «Славься!» картина не дотягивала) и убрать всего лишь один эпизод—…реквием по Пушкину! Тут свет в глазах режиссера померк—так же, как у его героя в фильме, но с той разницей, что кремлевский просмотровый зал—не днепровские кручи, и сухому вихрю тут не разгуляться.

—Товарищ Сталин,—залепетал режиссер,—мы лишь пытались зрительно воспроизвести цитату из тогдашнего пушкинского некролога: «Солнце русской поэзии закатилось»…

—Да, князь Одоевский написал..,—уточнил Сталин.

—О, господи! И это знает,—в который раз уже поразился Александров эрудиции вождя.

—…в «Русском инвалиде», у Кириевского,—договорил Сталин все, что ему известно по этому поводу, окончательно «добив» режиссера.

Еще бы Сталину не знать этого, если 15 лет назад, в 37-м, он чуть ли не лично возглавил все юбилейные торжества по случаю 100-летия кончины Пушкина. Во всяком случае, он собственноручно корректировал и утверждал все связанные с этим издательские планы.

«Солнце русской поэзии закатилось…»,—задумчиво повторил вождь слова князя Одоевского,—но у вас это солнце слишком «закатилось».

И, не дав режиссеру возразить, что «слишком» в таких случаях не бывает, продолжал:

—У вас и на этот раз не хватило, к сожалению, чувства меры. Одно дело—ваши подчас слишком громоздкие и помпезные шоу: одному это нравится, другому не очень… Мне, например, нравилось (и вождь не без вызова взглянул на тех своих соратников, кто, видимо, не разделял его любви к творчеству режиссера). А другое дело—горе и боль по поводу смерти Пушкина. Вы ведь превратили их в какой-то атомный апокалипсис, чуть ли не в конец света! Но мир, как известно, не исчезает с уходом даже таких людей, как Пушкин.

—Даже таких, как Сталин,—мелькнуло вдруг у Александрова (так многозначительно это было сказано старым, уже больным вождем).

И как режиссер ни клялся, что постарается ослабить действие своего «апокалипсиса», свести его до минимума, Сталин даже более категорично, чем всегда, потребовал убрать этот эпизод. А ведь Александров был одним из немногих, кому иногда удавалось в разговоре с вождем что-то отстоять.

—Не знаю, может, я слишком впечатлителен, и товарищам так не кажется,—играя, как всегда, в плюрализм, повернулся он к примолкшим членам Политбюро…

Но «товарищам» казалось именно так…

И фильм остался без сильнейшего эмоционального всплеска. Ничем не омраченная малороссийская ярмарка продолжала шуметь и веселиться до тех пор, пока не обрывалась совсем неожиданно портретом Пушкина в траурной рамке; глядя на него, сестра Глинки (Л.Орлова) говорила А.Даргомыжскому (Ю.Любимову), что брат, кочующий по югу России, еще не ведает о смерти Пушкина.

 

* * *

 

—А теперь не пугайтесь,—загадочно предупредил меня Александров все в той же беседе,—ибо все остальное очень субъективно и, возможно, нафантазировано мной в силу стечения обстоятельств.

Пообещав «не пугаться», я, привыкший к фантазиям своего тогдашнего кумира (даже после «Русского сувенира»), замер.

—Как Вы понимаете,—начал кумир, вскинув огромные брови (которые на родине всегда сравнивали с брежневскими, а на Западе—с бровями русского эмигранта артиста Акима Тамирова),—ни я, ни киношное начальство так и не поняли тогда до конца мотивов сталинского запрета. Он мог попросить сделать «реквием» не столь «апоплексическим», смягчить излишне, может, густые краски, но чтобы вот так—вообще без скорби по Пушкину…

И только полгода спустя, когда вождя не стало, режиссера осенила одновременно и страшная, и, по большому счету, лестная для него догадка: а что, если «реквием» в фильме произвел на Сталина столь сильное впечатление, что такого же «апокалипсиса», «конца света» ему захотелось и по поводу собственной кончины, близость которой тогда, в сентябре 1952 года, он уже сознавал? А так как никто не демонстрировал ему до тех пор ничего подобного (даже его друг Михаил Чиаурели в «Клятве», выражавший сталинскую скорбь по ушедшему Ленину), то теперь вся надежда осталась на Александрова. И чтобы реквием по Сталину остался неповторимым, единственным в своем роде, вождь и убрал его  из фильма—приберег для себя, любимого.

О своей страшной догадке режиссер, конечно, никому тогда не сказал, тем более что никакого кино-реквиема по усопшему вождю ему так и не пришлось сотворить. Все ограничилось ординарными, хотя и грандиозными по размаху, съемками документальной эпопеи «Великое прощание». Ее поручили снимать не только ему, но и М.Чиаурели, И.Копалину и С.Герасимову (причем Л.Берия в суматохе похорон выписал Сергею Аполлинариевичу пропуск с именем «Сергей Аполлонович»). Потом, при экспресс-монтаже фильма, всем троим соавторам оставили роль «свадебных генералов» при И.Копалине и других документалистах.  И никому из них не приходили в голову те амбициозные мысли, которые роились в уме Александрова, обиженного на вождя  «за Пушкина» в своем фильме.

А теперь—«сравните стили», как писал Сергей Эйзенштейн Пере Аташевой, когда она получала от него и от Григория Александрова далеко не адекватные сообщения об одном и том же[18].

…На одном из бесчисленных общественных просмотров «Глинки» в Союзе композиторов режиссер не мог не вспомнить об изъятом Сталине эпизоде, но его отсутствие в картине объяснил так:

—Конечно, у нас было много трудностей с хронологией. Например, когда Глинка узнал о смерти Пушкина? Неизвестно. А у нас была очень яркая выразительная сцена об этом, но я ее вырезал потому, что так и не выяснил, когда и где узнал Глинка о смерти Пушкина. А вдруг это выяснится, а картина уж на экране, и скажут: «Ага! Тут неправда!»[19].

 

1–5. РГАЛИ, ф. 2453, оп. 5, ед. хр. 450.

6. «Искусство кино», 1952, № 10, с. 3–9.

7. Строчка должны была сопровождаться показом Сталина на трибуне Мавзолея.

8. В кадре должны были быть силуэты вождей на панно, закрывающем ГУМ.

9-11. РГАЛИ, ф. 2453, оп. 5, ед. хр. 450.

12. Ю р е н е в  Р.  Волшебник Глинка.—«Искусство кино», 1952, № 10, с. 77.

13. Между тем сорок лет спустя «Песня о Родине» (во всяком случае, ее музыка) тоже предлагалась в качестве Гимна демократической России. Как острила пресса, это не случилось только потому, что вспомнили о названии фильма—«Цирк».

14. РГАЛИ, ф. 2453, оп. 5, ед. хр. 580.

15-16. РГАЛИ, ф. 2453, оп. 5, ед. хр. 450.

17. РГАЛИ, ф. 2453, оп. 1, ед. хр. 143–144.

18. РГАЛИ, ф. 1923, оп. 1, ед. хр. 1458.

19. РГАЛИ, ф. 2733, оп. 1. ед. хр. 912.