Хочу описать один из эпизодов «борьбы», которая велась внутри студии и очень характерна для объяснения антиобщественных настроений у меня и мне подобных.

Шла идеологическая кампания... Били космополитов. Спасали Россию. По всем учреждениям кино, театра и др. шли открытые партсобрания...

Подготовили подобное и у нас (это было в 1946-47 гг.)[1]. Членом партбюро студии в это время был Ламис Бредис — бывший беспризорник, художник, хорошо знавший технику мультипликата, но плохо рисовавший, хитрый (жизнь научила), двуличный, с очень большими карьеристскими задатками латыш. Плешивоватый, с неопределенным, серого цвета лицом (Фаина Епифанова[2] метко назвала этот цвет — «цветом хлеба за рубль семьдесят»), с голосом Тартюфа — гнусовато-тихим, переходящим в дребезжание; он еще со времен учебы был антагонистом Бориса Дёжкина[3]. Это были Моцарт и Сальери. Легкий, шикарный, элегантный и непринужденный, музыкальный Борис и добросовестный аналитик, вычисляющий, а не творящий, работающий умом, а не сердцем, не порывом, Ламис. Он хитро плел интриги, влезал в доверие парторганизации и дирекции, сплетничал и «коварничал». Как-то в разговоре со мной он проговорился, что его любимой исторической личностью является Жозеф Фуше[4]. Ну, настолько-то я историю знал, чтобы понять, с кем имею дело! Он вел двурушную политику и со мной. Он — пил, как и многие (почти все), и пьяный был противен и даже драчлив. Он и жизнь кончил трагически. Будучи уволен за интриги и прочие штучки из студии и поступив на «Диафильм» (в Лужниках)[5], он, напившись, ударил ногой (!) одну из работниц студии (беременную!). Его тут же жестоко избили взбешенные сотрудники и он через месяц примерно умер. Дома, за столом...

Если бы я знал о том, как сложится его судьба, я, может, был бы к нему снисходительнее...

За несколько дней до собрания Ламис вполголоса, блудливо озираясь по сторонам, не глядя мне в глаза, поймав меня в коридоре, сказал: «Слушай! Ты должен выступить на собрании. Это очень важно!..» Я сказал: «Ламис! Я не умею выступать на подобного рода собраниях. Я посмотрю: по ходу действия, возможно, и выступлю, но пока я не знаю, о чем идет речь. Если «долбать» космополитов, то я — за. Но при чем тут студия? Разве они у нас есть?». «Ну, ударь по диснеевщине, хоть по бывшей!». Я сказал: «Ну, там посмотрим!».

Собрание состоялось в большом цехе — зале (позже разгороженном на мелкие комнатки) бывшего антирелигиозного музея на Каляевской, куда студия переехала в 1945 г.[6] Сидели на столах-просветах, стульев не хватало. Президиум с «товарищами из Центра» состоял из 10-15 человек. Старый лис, профсоюзник из «бывших кадров» — членов профсоюза, Шеншев[7] — хитренький, седенький, с ангельской внешностью старичок, работник сценарного отдела, — склонившись к плечу «руководящего товарища» из райкома, что-то заговорщицки и угодливо шептал... Судя по напряженной атмосфере, решили всерьез взяться за космополитов. Вот из-за кого всюду шла так плохо работа, выпускали такие плохие картины!

Кое-где такие собрания уже прошли. Кого-то где-то «разгромили». Накануне у Петровских ворот я видел С. Юткевича. Грустный, с трагической маской на лице, сгорбившийся, с заложенными за спину руками в лайковых перчатках, он шел тяжело, как старик, чуть ли не шаркая ногами...

Накануне прошел слух: выгоняют из кинематографа. И Шостаковичу влепили. И Эйзенштейну. Каплеру — тоже. Поэтому в атмосфере носилась какая-то угроза. Что-то вроде ожидания суда, который должен состояться неизвестно над кем... Какого-то идеологического трибунала...

...Доклад нашего парторга Н. Н. Бурова — грубого и прямолинейного фронтовика, человека с внешностью обычного (по Ламброзо) уголовника: круглая, шаром коротко стриженая голова под «бокс» с хохолком-коком, как у Тьера, синее от чувашско-мордовской небритости лицо, сросшиеся брови питекантропа. Маленькие хищные глазки, обсосанные, как у трубача губы. Хриплый и грубый голос. Неграмотная речь. Даже антисоветчики не могли бы придумать типаж для секретаря хуже... Доклад был явно написан не им. Он зачитывал его общие места, спотыкаясь на сложных словах... И, наконец, перешел к студийным делам. Первым долгом он обрушился на сестер Брумберг. Те в этот момент только закончили свою не очень удачную картину по сценарию Ю. Олеши «Девочка в цирке»[8]. Олеша, «король метафоры», был в тяжелом депрессивном состоянии, «работая» над этим сценарием. Как сценарист он оказался полным импотентом. Но не качество фильма критиковалось, а нечто другое...

— Оне, — хрипло выкрикивал Буров, — оне даже в Райпищеторх пролезли!.. Вот приходит трудящий рабочий в столовку или там кафе... Ну, лучше, столовку... А то назвали: ресторан, кафе!.. Приходит. Садится... Берет прискурант... Смотрит... А там — какая-то «меню» написана... Он, может, поесть хочет... А там — «питикур» написана!.. Какое-такое слово «питикур»?.. Что это — русское наше слово?..

Все притихли, подавленные. Ожидали. Но — не в такой же форме...

— Или у нас!.. — продолжал хрипеть Буров. Ему не хватало сбоку кобуры. Он уже начал накачивать себя и стал переигрывать. Посинел еще больше.

— Наши, возьмем, сестры Брумбергб! Они што делают: ихний Федя Зайцев как разговаривает: (передразнивая) «Извинитя, проститя!.. (с «я» на конце). Или павук в «Девочке из цирка» тоже: «Извинитя, пожалуйста!»... Наш это павук или не наш!! «Извинитя, проститя пожалуйста!!!» Ище бы «пардон» сказали! Что это, я вас спрашиваю, — обрушился он во весь голос на потрясенный зал. — РУССКИЕ СЛОВА?!?..»

Молодая поросль на задних рядах радостно заржала. Но тут же, спохватившись, затихла.

Буров, «вылив» сразу ушат на сестер Брумберг, несколько опустел и успокоился. Сравнительно спокойно он начал перечислять и «имеющие у нас случаи космополитизьма, проникновения влияния Запада и диснеевщины у некоторых отдельных режиссеров и художников». Призвав в конце активно бороться против этого, он закончил речь как полагалось!..

Следующим был Бредис. Он, в общем-то, умел говорить!.. Он довольно ловко перевел разговор на личности. Сразу, как-то мягко поначалу, в воздухе прозвучали имена Дёжкина, Филиппова[9], Давыдова[10], Иванова, Мигунова. Сначала про них было сказано: «используя в своем творчестве влияния Запада, элементы диснеевщины». Он не зверствовал, а тихо внушал идеи «бдительности», многозначительно намекая на те же грехи и в режиссуре старого поколения — Бабиченко[11] и Вано, хотя имена вслух он назвать не осмелился...

Потом выступал Вано. Я не помню, было это в этот раз или позже, на другом таком же собрании по поводу оперы Вано Мурадели... Но он унизительно начал излагать свою родословную: «Я, понимаете, вообще, родился, так сказать, в селе Пахры, и дед мой был, понимаете, вообще крепостным, а отец мой...» — и понес, извиняясь за свой псевдоним. (Кстати, Вано он стал оттого (по легенде), что на студии было два Ивановых: он и Александр Васильевич. Этого для одной маленькой студии было многовато, потому что ругали одного, а думали — другого. И наоборот. Бросили жребий. Выпало — менять фамилию Ивану Петровичу. Тот не придумал ничего лучше, как выбросить первую и последнюю буквы[12]. Он не подумал о последствиях — Сутеев[13] на собраниях часто «оговаривался»: «Передо мной выступало Вано. Оно говорило...» — и т.д. На одном из студийных вечеров с участием известного тогда «буримиста» Немчинского из зала кричали слова и рифмы к ним. Георгий Немчинский сочинял «буриме» из этих брошенных ему рифм. Озорная Фаина Епифанова после всяких «галок-палок» и «розы-мимозы» заорала с бельэтажа: «Вано-о-о!». Из партера поднялся бледный, как алебастр, Вано и, дрожа от негодования, громовым голосом заявил: «Я бросаю эту рифму, Фаина, вам, понимаете, вообще в лицо! Вообще, понимаете!». Общий хохот.) Это унижение Иванова-Вано меня возмутило (я имею в виду — рассказ своей «лапотной» биографии), и я громко и спокойно сказал: «Что Вы так беспокоитесь, Иван Петрович. Ведь не всякое Вано — Мурадели!..». Реплика эта вызвала хохот и аплодисменты в зале и явное неудовольствие устроителей.

P.S. Очевидно, я соединил в одно два однотипных сборища. Но атмосфера — та же.

...Страсти постепенно накалялись... Музконсультант Семен Бендерский (хохмач, похабник и бабник-теоретик) дошел в своем бесстыдстве до того, что, выступая против «сумбура вместо музыки», заявил, что нашел свой старый дневник, где он записал свое впечатление от какого-то концерта Шостаковича: «Шум спускаемой воды в унитазе... трамвайные звонки... соло для трамвая с прицепом!». Эта фальсификация была одобрена президиумом и вызвала негодующие реплики зала.

Собрание было организовано безыскусно. «Това-а-рищ» забеспокоился, заерзал... Выпустил Шеншева — «поправлять дела»! Тот, ловкий адвокатишко, бойко и убедительно начал переводить категории вышесказанного в превосходную степень. Появилось — поначалу — «преклонение перед Западом», «отсутствие патриотизма», «отсутствие национальной гордости» и т.д. К концу выступления мы выглядели еще более криминально: мы уже, оказывается, «ползали на брюхе перед буржуазным Западом», «низкопоклонничали» и уже собирались «лизать сапоги империалистам», но тут собрание окончилось из-за позднего времени, и мы разошлись.

В кулуарах ко мне подошел Бредис и, как ни в чем не бывало, спросил: «Ну, что ж ты? От тебя все ждут выступления. Ну, Дёжкин не может. А ты — ты просто должен выступить! Завтра, может быть, скажешь?». Я сказал: «Ламис! Ну зачем я буду оправдываться! Это только разозлит всех. Молчание — знак согласия. Я согласен, что я — подонок и лизоблюд у империалистов! Тебя это устраивает?.. А Дёжкин — ползучий гад и прислужник. И даже возразить не сумеет. Роман вон выступал в свою защиту — его обвинили в несамокритичности. Нет. Уж бейте нас в хвост и в гриву. Так, наверное, надо!..».

Мы разошлись по домам...

...Утром ко мне подошел Валька (Иван) Аксенчук[14]. Он работал ассистентом у нас в группе. Мы (это я и режиссер Александр Васильевич Иванов — один из авторов знаменитого «Квартета») делали в это время картину «Чемпион»[15] — о спорте, о пользе тренировок и о вреде зазнайства, «чемпионства». Действующими лицами у нас в фильме были Волк (озвученный Мартинсоном) и Барбоска — песик-щенок. Волк был прославленным лыжником. Песик — начинающим трудолюбивым. В конце, естественно, как во всех плохих сценариях, новичок, занимавшийся всерьез, одерживал верх над «нарушающим режим» «чемпионом». Естественно также, что действующие лица не могли быть зоологическими типажами, не могли они также носить лапти и косоворотки. Речь шла о современном спорте: слаломе и кроссе («нерусские слова!»). Персонажи должны были быть сконструированы так, чтобы легко рисовались в любом ракурсе, читались в силуэте и, естественно (в 3-й раз!), были бы приспособлены к виду спорта, о котором делался фильм! Это должна была быть некая сбалансированная помесь — условный персонаж с приметами волка или собаки, барсука или медведя. Смешно сейчас вспоминать об этом, потому что через 30 лет (или 25) и пропорции, и силуэт моих, мной сконструированных и созданных для соревнования персонажей: сильного, большого, большелапого Волка и ушастого (в шапке-ушанке с «собственными ушами») Барбоски возникли на экране в первой из серий «Ну, погоди!». Если бы сейчас, не предупреждая, пустить на телеэкраны тот фильм 1948 года, то ручаюсь, что все радостно заорут: «15 серия «Ну, погоди!», — и никто не заметит, кроме физиономической разницы между «псом» и «зайцем» никаких отличий в характерах и пропорциях персонажей-антогонистов... Разве появившаяся большая «черно-белость» Волка, приближающаяся к диснеевскому способу построения масок его короткометражек — Гуфи и Микки Мауса. Сейчас то, что считалось политическим (!) преступлением, стало... достижением!.. Во, бля!.. Ну ладно... Мы отвлеклись!

Значит, Валя Аксенчук пришел ко мне с тремя номерами-экземплярами диснеевского журнала «Mickey Mouse magazine», издававшегося студией Диснея в Америке и получаемого в одном (не выдающемся на руки!) экземпляре библиотекой Дома Кино. Он дал их мне в руки и сказал: «Посмотри!». Я раскрыл журнал на середине и увидел: три медвежонка-героя одного из комиксов, помещенных в журнале — старший, средний и маленький с хохолком, постепенно светлеют и рыжеют по мере молодости: самый рыжий — маленький, темно-коричневый — большой. Они проделывали великолепно придуманные трюки: вбегали на вертикальное дерево, воевали с пчелами и т.д.

Это была находка!.. Ай да Валька!

— Ну, молодец! — восхищенно сказал я. — Как тебе это удалось?

Скромно потупя взор, Валичка сказал, притворно смущаясь: «Я старался!..»

Поясню, что меня так обрадовало. Только что был закончен производством очень милый фильм Ламиса Бредиса (в качестве режиссера) под названием «Первый урок»[16]. Действующие лица его, созданные (чуть не написал «содранные») художницей фильма С. Бялковской[17], были — мало сказать — «родными» братьями. Это были близнецы их! Близнецы — не только по внешнему виду. Близнецы — по сюжету, позам, трюкам! Даже у младшего — рыжего — был тот же хохолок! Во, бля!..

Ай да Валя, ай да Валя! С меня — поллитра!..

Ваня предупредил: дали на один день. Завтра утром — должны быть на месте. Я сказал: «Будут!».

…Теперь нужно было собраться с мыслями и духом. Я аккуратно свернул брошюры в трубочку и положил их во внутренний карман.

Студия гудела, ожидая вечернего продолжения, второй серии!.. Не вслух, но что-то бормоча про себя, сотрудники создавали некую вибрацию ажиотажа, предстоящего скандального зрелища...

В коридоре Бредис, предвкушая дальнейшее посрамление своих «друзей» по искусству — Дёжкина, Филиппова, Давыдова, меня, Бабиченко и других, с искоркой торжества в буркалах и плотоядной игрой желваков на скулах спросил: «Ну как, может быть, передумал? Может быть, выступишь?..». «Вряд ли, незачем!..», — ответил я как можно равнодушней. Мне было жаль Сюзанку, но я вроде уж придумал, как быть...

...И вот снова нас поливают помоями! Поняв, куда дует ветер, приспособленцы и «гадики» вроде П. Носова[18], безвкусные «русопяты» с трибуны наращивают на нас комья дерьма и грязи. Тон уже становится угрожающим. Сквозит чуть ли не «запретить впредь работать в этой области»... Ну, дают!..

…Я все еще не решаюсь!.. Думаю — не справиться с волнением. Еще посадят за оскорбление! Валька около меня шепчет: «Ну, что же ты...». Слово берет Бредис, ведущий собрание, зам. секретаря. Спрашивает: «Поступило предложение — подвести черту! (От кого поступило? Ни от кого: поступило — и всё!) Кто «за»?.. Все разочарованно голосуют. Голосование — открытое. «Принято! Слово для оглашения резолюции имеет т. Шеншев».

...Шеншев зачитывает. Вначале всё как надо. Всё — в русле, в «свете решения». Вот начинается конкретизация... «Имеют место рецидивы диснеевщины и даже прямого преклонения...» Вот уже и «ползанье на брюхе»... Вот «пресмыкательство». Жду — «пособников империализма, разлагающих изнутри...» Этого, правда, не дожидаюсь, но приличная доза уже всыпана! Сдохнуть — вполне можно!..

Вот пошли и фамилии: Дёжкин, Филиппов, Мигунов (перешел на третье место!), Давыдов и другие.

Чтение окончено... Тут Бредис делает ошибку. Исполняя ритуал, спрашивает: какие будут предложения (имея в виду, что кто-то, с кем договорено, заорет: «Принять за основу!»). «Кто-то» — точно по сценарию — орет: «Принять за основу!». Принимают. Тут следует вопрос: «У кого какие будут предложения и допол...». Решаюсь! Не давая договорить, поднимаю руку! Говорю: «У меня!».

Бредис растерян. Но не очень. Думает, что уже поздно. Уже зарыли!..

Я выхожу к столу президиума. Иду к трибуне. Бредис пробует остановить, чувствуя недоброе: «Зачем же с трибуны? Можно и с места!..» Я жестом его останавливаю: «Погоди!». И вот я на трибуне. Очень волнуюсь, поэтому как можно спокойней говорю:

— Вот здесь в резолюции упоминается среди прочих и моя фамилия! Причем меня обвиняют во многих грехах, не выслушав и не...

Бредис, поняв, что я открываю новый тур выступлений, растерянно говорит: «Товарищи, мы же закончили выступления. Подвели черту». Из зала говорят: «Пусть скажет!» Это — Ромка Давыдов. Сразу — буря голосов людей, чувствующих, что предстоит аттракцион: «Дайте сказать! Пусть мотивирует!».

Растерянный Бредис допускает еще промах. Перекрывая шум, он спрашивает: «Кто за то, чтобы дать слово?». Все орут и поднимают руки! Хлебом не корми — дай скандальчик! Большинство настолько подавляющее, что не стоит и спрашивать «кто против?», чтобы не сесть в лужу.

Мне говорят из президиума, директивно: «Только по существу и короче!»...

Я надеваю воображаемое пенсне и, обращаясь к президиуму, как к присяжным, говорю:

— Дорогие товарищи! Вот здесь у меня в кармане… — и вынимаю журналы с яркой раскраской и надписями-колбасами с черным акцентированным контуром! Я смотрю на Бредиса. У него отваливается челюсть! Он становится еще серее... Я схожу с трибуны и иду к столу. К центру его. Я говорю:

— Если вы просите короче, я буду короче! Это журналы, выпускаемые Диснеевской студией. Вот в этих трех номерах, датированных 1945 годом, помещен комикс с продолжением, который от первого до последнего рисунка схож с недавно оконченным фильмом режиссера Ламиса Бредиса. Те же типажи, те же трюки, тот же сюжет! Прошу президиум убедиться в этом!..

Протягиваю в президиум журналы. Раздаю. Шеншев не выдерживает: «Что это? Как же так? Ламис? Ну что же это?..» Громовой эффект. Крики из зала: «И нам покажите!». Ламис стоит, опустив голову. Даже не догадается сесть. Я беру один из журналов и, показывая рисунки, говорю: «Вы только три дня тому назад смотрели и аплодировали прекрасному и милому фильму Ламиса «Первый урок». Сейчас вы видите его раскадрованным на страницах диснеевского журнала «Микки-Маус мэгэзин» за 1945 год. Те же трюки, те же находки, та же… специфика. Вот — взбегает на дерево. Вот — спасается с соломиной во рту от пчел в ручье! Узнаете?»

Все орут: «Да!».

Я делаю эффектную паузу. Мысленно снимаю и протираю запотевшее пенсне... Потом говорю:

— Что я хочу сказать этим? Отнюдь не то, что вы предполагаете... Я хочу только сказать, что я далек от мысли предположить, что видный советский режиссер Ламис Бредис, передовой по идеологии человек, член партии, «ползал на коленях перед буржуазным Западом», «заимствуя что-то из их арсенала». Что его художница — талантливая С. Бялковская — заимствовала или попросту «содрала» с оригиналов Диснея свои типажи!.. Нет! («Господа присяжные поверенные»!) Я далек от мысли это утверждать. Я не утверждаю и того, что мысли нашего передового, идейно выдержанного, политически грамотного, патриотически настроенного режиссера аналогичны и разделяют мысли махрового реакционера, злобствующего фашистского интригана — Диснея. Ничего подобного! Просто я этим хочу сказать, что специфика жанра, технологическая необходимость заставляют двух диаметрально противоположных по убеждениям и идеям, по мировоззрению людей делать аналогичное независимо друг от друга. Мультипликация на целлулоиде вообще — вся похожа на данном этапе ее развития... Технология рождает формы, схожие друг с другом...

Дальше я, насколько мог, кратко и убедительно доказал, что кажущееся сходство манер — моей и диснеевской — вызвано не моей приверженностью к империализму, а всего-навсего лишь необходимостью, на которую меня толкает специфика. Возможно, что если бы меня ангажировали на «Теремок»[19], я бы и рисовал по-другому. И если бы я работал не на «технологию целлулоида», а, скажем, марионеткой, то был бы самобытным и ничуть не похожим на... и т.д. Я показал фотографии моих персонажей и рисунки диснеевского Волка. Вынуждены были признать, что похоже только то, что оба — волки. В общем, получасовая лекция о технологии и специфике. О смысле собрания вроде бы и забыли...

Вспомнил о нем я. Я сказал:

— Да! Так теперь — предложение и дополнение. Я предлагаю: из текста резолюции убрать мою, Дёжкина и другие фамилии — убрать, как невинно и незаслуженно обвиненных в том, в чем они не виноваты — и это первый вариант. А второй — это включить в список лиц, виновных в злостном заимствовании и всяких «ползаньях» фамилии Бредиса и Бялковской, потому что грех их заимствований легче доказать, чем мой, Дёжкина, Филиппова и других.

Аплодисменты подтвердили, что мой удар попал в цель.

На вопрос президиума — где я взял эти журналы-доказательства, я сказал: «Это доступно любому члену Союза Кинематографистов[20]. И туда, откуда я их взял, я должен и вернуть». Забрав у президиума журналы, я с трясущимися от пережитого поджилками вернулся на свое место...

Голосовали сначала за вычеркивание, и правильно! А то за второе — чтобы вставить Бредиса в злоумышленники — голосовал бы и я, и Дёжкин, и Филиппов... Так и решили: обойтись в резолюции общим упоминанием «об имеющихся у нас, к сожалению, кое-где, кое-каких...».

После собрания виляющий хвостом перед начальством Шеншев подвел меня, обняв за плечи, к «товарищу» и, похлопывая меня по плечу, сказал ему, изображая «восторг»: «А он (хе-хе) у нас борец! (хе-хе) борец! Его голыми руками не возьмешь!».

На что я ему ответил: «А вас, по-моему, никто и не заставляет!» За что получил благодарный взгляд «товарища из райкома»!

P.S. Интересно, что всю опасность своего поведения я осознал только через 45 лет после этого отважного поступка!

 

1. Ошибка. Судя по описываемым событиям, они происходили в 1948 году.

2. Епифанова Фаина Георгиевна (1907?-1988) — художник-мультипликатор.

3.  Дёжкин Борис Петрович (1914-1992) — с 1934 г. художник-мультипликатор, с 1937 г. — режиссер.

4. Жозеф Фуше (1759-1820) — министр полиции Франции в 1799-1802, 1804-1810,
1815 гг., создавший систему политического сыска, разведки, шпионажа, отличавшийся беспринципностью и карьеризмом, построенным на многочисленных предательствах.

5. По информации, приводимой справочником «Советская мультипликация» («Кино и время»), Бредис ушел с «Союзмультфильма» на киностудию научно-популярных фильмов.

6. Здание по ул. Каляевской, д. 23а, где с 1945 г. располагается студия «Союзмультфильм», занимал Музей истории религии АН СССР, окончательно освободивший его лишь в конце 1947-го—начале 1948-го гг.

7. В. Шеншев — в конце 1940-х годов начальник сценарного отдела «Союзмультфильма».

8. Вероятно, ошибка. «Девочка в цирке» — фильм сестер Брумберг по сценарию Ю. Олеши был окончен в 1950 году.

9. Филиппов Геннадий Флегонтович (1910-1952) — художник-мультипликатор, с 1937 г. — режиссер, постоянно работавший в содружестве с Б. П. Дежкиным.

10. Давыдов Роман Владимирович (1913-1988) — художник-мультипликатор (с 1938 г.); режиссер (с 1955 г.).

11. Бабиченко (Фарфурник) Дмитрий Наумович (1901-1991) — карикатурист; режиссер-мультипликатор с 1934 г.

12. Версия появления псевдонима недостоверна. Псевдоним «Вано» был взят И. П. Ивановым еще в 1920-е годы.

13. Сутеев Владимир Григорьевич (1903-1993) — сценарист, художник и режиссер-мультипликатор.

14. Аксенчук Иван Семенович (1918-1999) — с 1948 г. художник-мультипликатор, позже — ассистент режиссера, с 1953 г. — режиссер. Студийное прозвище — Валя.

15. «Чемпион» — фильм А. В. Иванова (сценарий И. Винокурова, художник-постановщик Е. Мигунов), снятый в 1948 году.

16. «Первый урок» — фильм Л. Бредиса, снятый в 1948 году.

17. Бялковская Сюзанна Казимировна (1919-1999) — художник-постановщик киностудии «Союзмультфильм», однокурсница Е. Мигунова по ВГИКу.

18. Носов Петр Николаевич (1907-1971) — художник-постановщик, с 1932 г. — режиссер мультипликации (поначалу эпизодически, а после 1954 г. — постоянно).

19. Пьеса-сказка С. Я. Маршака «Теремок» была экранизирована О. П. Ходатаевой в 1945 году.

20. Здесь ошибка. Союз Кинематографистов был организован в 1957 году.

Версия для печати...
© 2001, "Киноведческие записки" N52