В той страшной войне мы шли разными путями: он — по далекой для меня русской степи, я — по партизанским тропам балканских гор. Он приближался победным ходом к границам нацистской Германии, я, приговоренный к смертной казни, — к финальным ста шагам до виселицы. Мы друг друга не знали, но сражались на одной и той же стороне, в двух отдаленных концах одной и той же баррикады. Тяжкими боями он дошел до Берлина в рядах Красной армии. История захотела, чтобы я не дошел до виселицы — та же Красная армия оказалась быстрее фашистских палачей.

Сразу после войны люди миллионной массой перемещались с одного полюса своей исторической судьбы на другой, искали и не находили пропавших близких, искали и не находили послевоенного прочного мира и добрососедства, трудно привыкали к чужим людям и к новым родинам, лечили раны и города. Скрещивались или расходились миллион миллионов жизненных путей. В этой сумятице наши с Кони пути-дороги вдруг пересеклись, и каждый из нас узнал о существовании другого — незнакомого, далекого и по судьбе, и по национальности, но удивительно близкого по мышлению, по душевной структуре, по склонности (тогда еще не совсем осознанной) к критическому мышлению по отношению к официальным стандартам и оценкам добра и зла, к целям и политической практике власти, к ее представлениям о демократии и о будущем наших народов. Мы оказались так близки один другому, будто вместе росли, воспитывались и воевали в одной и той же роте.

Произошла эта памятная для меня встреча двух будущих ближайших друзей здесь — во ВГИКе, нашем любимом училище по экранному шаманству и по жизненным знаниям. Я не знаю, как обстоит дело сегодня, но тогда для нас — примерно с десяток болгар, приехавших первыми из разоренной, бедной Болгарии и пересекших мучительным и долгим железнодорожным путем превращенную в руины Россию, где слева и справа от полотна не было буквально ни единого целого дома, ни одной неразрушенной деревни, ни одного уголка, которого не коснулся огонь войны, — для нас ВГИК казался чудным, сказочным оазисом доброжелательства, знания и дружбы. Ведь все мы приехали сюда из подполья, из партизанских отрядов, фашистских тюрем и концлагерей — уже не совсем молодые, жадные до учебы и полные любопытства, озорства и энергии. Да и большинство наших советских сокурсников пахли не молоком, а порохом войны — многие из них еще донашивали военные гимнастерки и шинели, еще ходили к врачам из-за старых боевых ран. Рядом, на киностудии имени Горького, в те дни старшекурсники — старшие не по возрасту, а по году обучения — во главе с Герасимовым уже снимали дипломную работу, фильм «Молодая гвардия». Среди новичков, как мы, был и немец Кони. Я сказал немец, да черт знает — тогда он был более русским, чем немецким парнем, этот гвардии старший лейтенант Вольф Конрад Фридрихович.

Мне кажется, что тогда, для послевоенного ВГИКа, это было незаурядное время. Мы имели счастье «прикоснуться» к великому Эйзенштейну и, увы, вскоре склониться у его гроба, на крышку которого была положена шапка Мономаха — символ величия мастера кино. Мы с опьянением слушали блистательного Михаила Ильича Ромма, который, положив руки в карманы и сжимая между зубами вечную папиросу, систематически нарушая распоряжения и запреты администрации института, расхаживал и «распылял» по аудитории, не без озорства, мысли, остроты, глубокие знания искусства кино и искусства жизни. Герасимов Сергей Аполлинариевич, Марк Донской, Григорий Александров, Николай Алексеевич Лебедев да наш гуру в мистической и туманной области кинодраматургии, а потом и милый, верный друг до конца дней своих — Лев Оскарович Арнштам, который часто нас посещал в Болгарии...

Я не стану дальше перечислять ту великую плеяду вгиковских мастеров и незабываемых учителей (для молодых вгиковцев сегодня, может быть, неизвестных), тогдашних повелителей нашей будущей судьбы киношников. Сейчас я знаю и с опозданием оцениваю, до чего это были хорошие и невозвратимые студенческие годы, время испытания стойкости и верности, и способности противостоять идиотизму, догматизму, жестокости режима. Этому нас учили деликатно и осторожно наши учителя и, в первую очередь, Михаил Ромм (время было такое, что надо было говорить иногда эзоповым языком, а Михаил Ильич был непревзойденным Эзопом; позже он сделал «Обыкновенный фашизм», и все догадывались, что это «чемодан с двойным дном»).

Мы с Кони Вольфом стояли не только у гроба Эйзенштейна, но и у гроба Михоэлса, того самого, что пел в фильме «Цирк» о спящих мышках и кошках, а потом был убит потому, что пел не то, что надо, или не так, как надо, на тему национальной идентичности.

А если вернемся чуть назад — до того как Кони стал студентом ВГИКа, — мы прикоснемся к драме старшего лейтенанта Красной армии на трудном пути поиска и нахождения своей собственной национальной идентичности. Он шел на Берлин, ненавидя до дна своего сердца немецких врагов, на фронте против него стоял вражеский народ в шинелях. Эренбург — этот деликатный европеец и демократ, доведенный до предела гнева и возмущения преступлениями немецкой армии, предупреждал, потрясая вульгарностью своих читателей: «Немецкие женщины, трепещите! Мы идем!» О немце — любом немце — Симонов писал: «Убей его!» Но война кончилась, а Кони было девятнадцать, всего девятнадцать лет, когда он, по воле советского начальства, стал военным комендантом небольшого немецкого города. И он должен был — как же непросто это было — привыкать к мысли, что этот вражеский народ, против которого он воевал все эти годы и который ненавидел — его народ! К тому, что он, совсем недавно ученик сто одиннадцатой московской школы, — немец, как и все другие вокруг него,

ожидающие от герра коменданта не возмездия, а сочувствия, понимания национальной драмы и — помощи. Молодые мои коллеги-вгиковцы, посмотрите этот фильм, называется он «Мне было девятнадцать», и вы поймете, как капризна бывает судьба и как парадоксальны и жестоки бывают иногда жизненные испытания!

Итак, в первые годы после окончания ВГИКа Кони еще не знал, кто он — русский или немец, обрусевший немец или онемеченный русский. Потому он и нашел спасительный для себя и немного искусственный выход: он не раз объявлял, что Болгария — его вторая Родина. Это, конечно, было лестно для меня — вторая так вторая, но он упорно не называл первую. И если позже, по истечении времени и течению вод реки Шпрее, он, наконец, приобрел самочувствие народа Гёте и Маркса, это было не результатом обращенных к бывшим эмигрантам партийных директив, не политической целесообразностью, а заслугой одной женщины. Любовь к одной немецкой женщине, наконец, сделала из него полнокровного немца. Любовь и только любовь! Она ему вернула родину отца и матери, а утрата этой замечательной женщины отняла у него волю к жизни. Кони — пример не только стойкости, но и хрупкости человеческой души... Это звучит невероятно, но закаленный в битвах боец, которого не испугала вся немецкая военная сталь, умер от любви и тоски по одной немке.

Кони! В нашей творческой, да и не только творческой дружбе, в Берлине, в Софии или в Париже, на студии ДЕФА, на «Ленфильме» или в болгарском киноцентре, я всегда звал президента Академии искусств ГДР «Конрадом Фридриховичем». Для нерусского уха звучит смешновато, все равно, что в Голливуде назвать Чаплина «Чарльзом Спенсеровичем». А он меня называл «своей совестью», но, по-моему, мы оба были друг другу и совестью, и коррективом. А было время, требующее от художника будящей совести. (Кстати, бывает ли пора, когда этого не требуется в поединке с ретроградством, с закостенелым догматизмом, с примитивными представлениями о роли и исторической миссии искусства?) К середине 60-х годов волны неосталинизма хлынули и на родину Кони, затопили своей мутью ростки нового цикла развития демократических процессов в идеологии, и в искусстве. А ведь это были дни восхода Пражской весны и сопутствующей этому процессу новой «чешской волны» в кино — время Веры Хитиловой и Милоша Формана, большое, сильное время студии «Баррандов». Как ни печально, в ту самую пору в ГДР дунули леденящие встречные ветры, дунули с необыкновенной брутальностью. Знаком для начала кампании послужила премьера великолепного критического фильма «След камней» режиссера Франка Байера. Фильм был снят с экранов страны, Франк Байер должен был зарабатывать свой хлеб на сцене Дрезденского театра, а главного драматурга студии ДЕФА, умного и толкового Клауса Вишневского, запросто выбросили на улицу. Наступила пора печального Ноябрьского пленума ЦК СЕПГ, пора тотальных заморозок в духовной сфере. Все это глубоко затронуло члена ЦК той же СЕПГ Конрада Вольфа. Без преувеличения этот храбрый и стойкий человек впал в глубокую депрессию. Таким, отчаянным, он мне показался, когда прибежал ко мне в Софию — с надеждой, что у нас, в Болгарии, осталась тихая пристань, еще не затронутая новым перерождением старого догматизма. Увы, процессы этой грубой реставрации недавнего прошлого затронули и мою родину — по традиции гораздо более либеральную, чем ГДР. После вторжения наших танков в Прагу у нас был запрещен только что законченный болгаро-чехословацкий фильм «Эзоп» по моему сценарию, поставленный Рангелом Вылчановым. Фильм этот увидел экраны Софии и Праги лишь 25 лет спустя, на пороге нового века!

А когда буря стихла, мы с Кони твердо решили «протолкнуть» проект о Гойе по роману Лиона Фейхтвангера. Здесь место упомянуть нашего ближайшего друга и коллегу, храброго гуманиста и оппозиционера, старого ветерана антифашистской борьбы Вальтера Янку, который был одной из знаковых фигур, может быть, самой яркой среди прогрессивных людей Германии, яростно сопротивлявшихся ресталинизации. Вальтер Янка, герой заключительной фазы Гражданской войны в Испании, сумел спасти и отправить в Мехико сотни немецких бойцов из бригады им. Тельмана, до того как гестаповцы успели бы их переслать из французских лагерей в гитлеровские. По возвращении из эмиграции в Берлин он стал генеральным директором основанного им в Мехико антифашистского издательства «Ауфбау ферлаг». После известных событий 1953 года, когда советские танки стреляли в бастующих рабочих Берлина, заслуженный антифашист и коммунист Вальтер Янка был приговорен к восьми годам заключения — за выраженную им солидарность с бастующими. Отсидел ровно восемь лет и ни на секунду меньше, а потом его милостиво назначили на самую низкую должность — одним из редакторов на киностудии ДЕФА. Тогда-то и состоялась одна из звездных встреч, в жизни Кони и моей, с совершенно исключительной личностью — Вальтером Янкой. Так возник наш «тихий заговор» под названием «Гойя, или Тяжкий путь познания». Это был совместный фильм ДЕФА и «Ленфильма», с участием Болгарии и актеров многих стран, о художнике и власти, о тяжком пути дворцового любимца, избалованного королем, церковью и женщинами, — к осознанию своего места в жизни народа и к борьбе с темными силами реакции, с клерикальной ретроградностью и бедствиями войны. В Советском Союзе фильм проходил трудно, начальство требовало от нас обоих устранения довольно ясных посланий, но Кони уже был президентом Академии и мог решительно отстоять наши взгляды.

Я перескакиваю через годы и десятилетия, через наши общие фильмы, иллюзии и их крушения, совместные успехи и разочарования. Хочу остановиться, наконец, только на одном исключительном качестве Кони Вольфа: его терпимости к чужому мнению, к чужим верованиям и богам. На его уважении к праву человека на собственный выбор и отрицании насильственного крещения в свою веру. Я свидетель того, как он своим авторитетом помогал молодым, да и не столь молодым, творцам, заявлявшим, что задыхаются в ГДР, покинуть страну. Это был их выбор, и Кони с болью в сердце делал все, чтобы им помочь. Такой случай был, например, с талантливым поэтом и оппозиционным бардом Вольфом Бирманом. Я его помню — этого экзальтированного молодого борца за свободу и демократию, который и по другую сторону берлинской стены почувствовал себя обманутым несвободным чужаком. Но это был его выбор, и президент Академии Искусств помог ему продолжить свои отчаянные поиски лучших миров. Кстати, Кони тоже их искал всю свою жизнь. Не знаю, но, может быть, по ту сторону бытия он их нашел!

Это все, что я хотел бы в эти дни рассказать с нежностью и грустью о добром, храбром и талантливом человеке Конраде Фридриховиче Вольфе. О моем собрате Кони.