Во всем мире кончину Вячеслава Всеволодовича Иванова (21.08.1929–7.10.2017) отметили как огромную потерю для многих гуманитарных и точных наук, для всей культуры. Она стала невосполнимой утратой и для нас. Имя академика Иванова возглавляло и украшало список членов Совета с первых дней его существования. Он был среди них не просто старейшиной, но воплощал тот идеал Ученого и Гражданина, к которому стремились и продолжают тянуться редколлегия и редакция, авторы и читатели журнала. На протяжении трех десятилетий Вячеслав Всеволодович был нашим постоянным автором. Его необъятная эрудиция и разносторонность таланта как нельзя лучше соответствовали универсальности творческого наследия Эйзенштейна. Одним из первых академических ученых он оценил это наследие и ввел его в широкий контекст гуманитарной науки, где семиотика (к формированию которой он был прямо причастен) являлась лишь одним из методологических аспектов. Независимость взглядов, честность и мужественная отвага, столь ярко проявившиеся в его общественной позиции, были свойственны и научной деятельности Вячеслава Всеволодовича. Исследуя теории и фильмы Эйзенштейна, он в равной мере противостоял догматизму псевдомарксистского толка и предубеждениям некоторых коллег по структурному анализу искусства, не умевших или не желавших разглядеть подлинный смысл экспериментов и открытий Сергея Михайловича. Его фундаментальный труд «Эстетика Эйзенштейна» открыл киноведению новые горизонты и предложил новые методы исследования экранного мира. Книги и статьи Вячеслава Всеволодовича Иванова, связанные с наукой о кино, навсегда вошли в ее классический фонд.

Михаил Ямпольский:

Смерть Вячеслава Всеволодовича Иванова—печальное событие, знаменующее собой конец целой эпохи. С его именем связано становление российской семиотики, развитие лингвистики, индоевропеистики и много иного. Специалисты лучше, чем я, могут оценить его вклад в разные сферы гуманитарного знания. Внес он и весомый вклад в киноведение, сделав доступными для читателя многие неизвестные тогда материалы эйзенштейновского архива.

Но сегодня, по свежим следам этой утраты, я бы хотел вспомнить о той стороне его личности, которая вызывает у меня восхищение—о его бескомпромиссной честности и смелости. Он обладал уникальным даром говорить подлецам в лицо, что они подлецы. В этой связи я вспоминаю старую историю. Я был еще совсем молодым человеком, когда мне посчастливилось стать составителем для издательства «Наука» сборника, посвященного проблемам монтажа. Вячеслав Всеволодович написал для этого сборника длинное эссе, которое я не без гордости поместил в книге первым.  Книга ушла на рецензию некоему казенному марксисту, который, насколько я помню, оказался заведующим кафедрой марксизма-ленинизма Института международных отношений. Вскоре на книгу пришла разгромная рецензия необыкновенной для такого жанра длины. Книга обвинялась рецензентом во всех смертных грехах—ревизионизме, анти-марксизме, прислужничестве империализму и т.д. Я был поражен. Когда я позвонил Вячеславу Всеволодовичу и рассказал о случившемся, он нисколько не удивился. «Это все из-за меня,—сказал он. Просто на одной из конференций я отказался пожать руку вашему рецензенту и громко прилюдно сказал ему, что с фашистами и подонками не здороваюсь». Не буду описывать, каких мук и хитростей нам стоило спасение сборника. Но тогда меня поразило абсолютное отсутствие пафоса в рассказе Вячеслава Всеволодовича, совершенная естественность для него такого рода реакции.

Мне посчастливилось встречать много порядочных людей, но чаще всего это была порядочность «по умолчанию». Мне трудно вспомнить среди отечественных гуманитариев человека, который бы так же просто и естественно публично высказывал то, что люди думали, но держали про себя. Эта черта Комы—для меня, пожалуй, даже более значима, чем его многочисленные научные достижения.

Имя Ханса-Йоахима Шлегеля (26.01.1942–30.10.2016) ассоциируется у многих кинематографистов прежде всего с его деятельностью отборщика фильмов стран Восточной Европы для Берлинского кинофестиваля. Некоторые знают, что он неутомимо выявлял самые значимые фильмы и таланты также в кавказских и азиатских республиках до и после распада СССР, и не только для МКФ в Берлине, но и для фестивалей в Лейпциге и Оберхаузене, Коттбусе и Висбадене. Эта активная и хлопотная работа всегда сочеталась у него с публицистической, научной и переводческой деятельностью. В Германии Ханс стал поначалу известен как ученый-славист, свободно владеющий русским, польским, чешским, словацким, болгарским языками, и как «левый» журналист, откликающийся на самые острые социальные проблемы. Учеба в Праге и Братиславе в годы расцвета чехословацкого кино во многом определила его приход в киноведение.  К концу 1960-х годов, по мере выхода в СССР шеститомника трудов Эйзенштейна, у Шлегеля как исследователя и переводчика рос интерес к творческому и теоретическому наследию Сергея Михайловича. В 1973–1984 издательство Carl Hanser Verlag выпустило четыре тома материалов Эйзенштейна о тетралогии его немых фильмов—Шлегель был составителем, переводчиком и комментатором этого уникального издания. Он выступал в разных странах с докладами о теориях Эйзенштейна в контексте истории кино и политики, психоанализа и теологии. Переводя на немецкий язык сборник статей Андрея Тарковского «Запечатленное время» и тексты Александра Сокурова, которые вышли под названием «Японские путешествия», Ханс подчеркивал в своих комментариях не столько их расхождения с Эйзенштейном и лучшими традициями советского кино, сколько развитие ими новаторства наших классиков. Серия его статей в «Киноведческих записках» была воплощением его неутомимых трудов и страстных увлечений.

В последние годы Шлегель страдал не только от тяжелой болезни, но и от усиления консервативных и коммерческих тенденций в социальной жизни и культуре. Его коллега Ральф Шенк, почтивший память о Хансе в журнале «Filmdienst», свидетельствует: «Его притязания были огромны, его неудовлетворенность ходом вещей и, не в последнюю очередь, самим собой росла. Он требовал от себя и от других всегда видеть взаимосвязи между искусством и обществом, смыслом и формой, прошлым и настоящим. До самого конца он ожидал от кино, особенно восточноевропейского, социальной значимости и новаторской формы—того, что знал в прежнем и почти не находил в нынешнем киноискусстве. Его огорчало укрепление национал-религиозных сил в кинопроизводстве, он непримиримо боролся с праворадикальными и антисемитскими тенденциями: одна из его статей в ”Neue Zürcher Zeitung” называлась “Призраки вернулись”. Его разгневало публичное заявление российского министра образования, что кино должно воспитывать не творческих людей, а “квалифицированных потребителей”. Его фундаментальные просветительские тексты, прихотливо текущие во времени и пространстве, которые он с полным самосознанием предлагал разным редакциям, находили все меньше заказчиков в прессе Германии». И тем не менее он оставался в ней одной из самых заметных и значимых фигур. Можно лишь присоединиться к мнению Ральфа Шенка, завершившему некролог словами: «Книги и статьи Ханса-Йоахима Шлегеля относятся к лучшему, что останется от немецкого киноведения последних 50 лет».