Лет за пять до кончины Александр Иванович Александров написал, перебирая в памяти свою жизнь, автобиографию, очень короткую, вместившую в два десятка предложений жизнь, почти совпавшую с нашим веком (1918–1987). В 20-е годы он жил в Даевом переулке и водил дружбу с отчаянными сухаревскими ребятами. В 30-е — учился в ИФЛИ, постигая историю. В 40-е воевал в пехоте и авиации. Еще почти сорок лет отстаивал свое право на абстрактно-гуманистический (так писали тогда гневно в официальных статьях) взгляд на Человечество. Работал редактором в знаменитом издательстве в Лейпциге. По возвращении возглавлял отделы в газетах, тонких и толстых журналах, в Госфильмофонде. Читал лекции о кино, возил фильмы в разные города России и союзных республик.

«Я много писал о кино, — говорил он в упомянутой автобиографии. — И действительно люблю его. Но еще больше я люблю Природу. Ей я обязан всем». И, в сущности, вся его жизнь была сдержанным, но глубоким выражением любви и признательности за то, что он минуты, может быть, мгновения еще более короткие, разделил с этим миром, с «этой огромной живой туманностью» (по его собственному выражению).

В своих черно-белых фотографиях, которые он делал всю жизнь — с десятилетнего возраста до последних лет, в военной и послевоенной прозе или критических статьях о кино, живописи, литературе, фотоискусстве — сквозит эта тема восхищения Творением и печальной констатации человеческих несовершенств.

Его работы высоко ценили Арсений Тарковский, Чингиз Айтматов, Сергей Герасимов, Юрий Домбровский. Но главный смысл он видел не в похвалах таких замечательных художников, не в премиях на выставках и даже не в труднейшей тогда возможности напечатать все это. Ему важно было не утратить способности «в радиусе 500 метров» (его поэтическое кредо) заметить, созерцая и вслушиваясь, таинственную неслучайность абсолютно всего происходящего, Красоту и Величавость обыденного. Об этом Александр Иванович говорил студентам и слушателям, редко — друзьям и близким. Он вообще был немногословен и не доверял чересчур речистым — в литературе, политике, в частной жизни.

Родившись в суровом 18-м году в Москве в семье актеров Камерного театра, этот человек был истинным москвичом и горожанином. Но встречи с природой он непременно дополнял лыжными и пешими походами, байдаркой. Его отношение к деревьям, собакам, траве и камням было каким-то единым тайным диалогом, в котором он и черпал силы жить.

Когда-то Александр Иванович написал прекрасную рецензию на фильм Франсуа Трюффо «Нежная кожа». Этот фильм был для него программным. Потому что в нем была сделана удачная попытка «неустанно бродить по берегам потока времени и вылавливать разные вещи» (так говорил он о собственном творческом существовании). Но главное, потому, что «нежная кожа» была знаком самого Александра Ивановича. И ему было очень нелегко залечивать раны, которые он непрестанно получал, стоило ему открыть глаза и почувствовать Время. Постоянно испытывая душевную боль, он все же находил в себе силы любить этот мир. Без пафоса, с упорством и мудростью трудясь в нем и неприметно трудясь над своей душой.

В самом конце жизни он записал: «Снова весна. Кажется, будто она — первая».

 

 

 

С фрагментами этой рукописи — страницами, посвященными «Нежной коже» Трюффо, — я познакомился лет тридцать назад, когда студентом-вгиковцем прочитал статью А. Александрова в журнале «Искусство кино» (потом она была включена в сборник «На экранах мира», вып. 2, М., 1969). Помню, что все мои однокурсники с восхищением ее тогда читали, получив урок чистоты и точности языка и зоркости, с какой критик высматривал улики скрытой за повседневностью и банальностью психологической драмы, поведанной французским режиссером. (Кстати, «Нежную кожу» сначала я увидел — действительно, увидел! — под пером критика, и только спустя год или два мне удалось впервые посмотреть саму ленту.)

Позже, познакомившись с автором (которого привел в редакцию газеты, где я работал, наш зам. главного, знавший его по фронту), я узнал, что у замечательной статьи о «Нежной коже» есть начало и продолжение, что Александр Иванович Александров составляет для издательства «Искусство» сборник, для которого сам пишет основной очерк. Однако книга, собранная Александровым, не угодила издательской редактуре — ее отклонили с маловразумительными объяснениями. И только спустя десять лет издательство выпустило книгу о Трюффо — но уже в другой сборке, с другим составителем (он же редактор, он же автор основного критико-биографического очерка о режиссере), с другими переводными текстами, с другим предисловием (Андрея Михалкова-Кончаловского, открывавшего александровскую версию книги, сменил режиссер Владимир Наумов). Александров же вошел в книгу лишь с небольшим текстом — все с тем же фрагментом про «Нежную кожу» (новый редактор-составитель, видимо, не забыл своего студенческого восхищения им).

Французская «новая волна», творчество Франсуа Трюффо — бесспорно, была его тема, умного, много пережившего, тонко чувствовавшего человека, чему доказательством и этот оставшийся не опубликованным очерк, и другие его статьи о кино, рассыпанные по периодике 60-70-х годов (кто их теперь соберет и издаст?!), и талантливая поэтическая проза, которую он тоже писал, не очень-то рассчитывая, что когда-нибудь опубликуют.

Особенно запомнился мне один небольшой рассказ, этакое «стихотворение в прозе» (оно было опубликовано после смерти автора в журнале «Странник», но я его слышал от самого автора — он читал его в нашей редакционной комнате, в той самой газете, где мы познакомились). Студентом-ифлийцем Александр Иванович ушел на фронт, затем долгие годы работал в Госфильмофонде, где и родились, как я понимаю, эти философические строки:

«Однажды какого-то дела ради я один в небольшом зале смотрел фильм. В соседнем помещении зазвонил телефон. Я вышел и взял трубку. Поговорив, я направился обратно в зал. И вдруг меня поразила мысль: а ведь сейчас фильм идет в пустом зале... Стало даже немного жутко. Что там сейчас происходит? Видения жизни, созданные нами и для нас, остались наедине с самими собой. Ведь они неотделимы от нас, они часть нас самих. И эта наша часть может жить без нас? Что сейчас происходит в этом пустом темном зале — совершается ли там акт искусства или просто движутся по полотну тени?..»

Профессионально занимаясь кино, Александров не утрачивал ощущения — как часто происходит с профессионалами пера, — что один или два фильма в день — это ведь не просто два раза по полтора часа (или сколько они там, бывает, длятся?!), это две человеческие вселенные, что ни говори. Две истории жизни, две судьбы. Две любви, два страдания, две радости, два страха... Подразумевается, что мы их безоглядно разделим, иначе зачем нас звали. С этим чувством, этим внутренним пониманием неразгаданной тайны кино и писал он о героях и драмах Франсуа Трюффо. Трюффо первой половины пути. Вторую описали, опишут другие.