Дорогой Мика!

Иногда мне кажется, что я знаю тебя с детства—своего ли, твоего ли. Разумеется, это невозможно в силу разницы наших возрастов. Мы дружим всего каких-нибудь 35 лет. Но не могу избавиться от ощущения, что нас связывают общие детские воспоминания.

Дело не ограничивается пресловутым, типичным не только для нас дво­их, «советским инфантилизмом», имевшим, как ни странно, не только нега­тивные или смешные стороны. Многие из нас действительно долго сохра­няли бескорыстное детское любопытство, которое становилось источником и двигателем наших интересов, бесед и занятий.

В каком-то из твоих интервью я наткнулся на признание, что в книгах ты выносишь наружу свои детские пристрастия или вопросы. Хорошо пом­ню, как во время первого прихода на Смоленскую ты, обводя глазами полки с книгами Эйзена, медленно опустился в парчевое «вольтеровское» крес­ло, и на твоем лице проступило азартное, совсем подростковое выражение «предвкушения приключений»...

А вот другой, несомненно, памятный и тебе, случай нашего «общего детства». На один из семинаров лекторской группы Бюро кинопропаган­ды в болшевский Дом творчества привезли из Питера «Скорбное бесчув­ствие», только что снятое и еще не выпущенное в прокат. Во время просмо­тра мы с тобой все время смеялись над горькими парадоксами Саши Соку-рова, а сидевший перед нами инструктор ЦК, который «курировал» семи­нар, оборачивался и недоуменно спрашивал: «Чему вы смеетесь, как маль­чишки? Что тут смешного?! » Бедняга был безнадежно взрослым...

Думаешь, легко нам было найти тебе, якобы повзрослевшему, «юби­лейное подношение»?

Помогла подмосковная бабушка, торгующая цветами у Киевского вок­зала. Она держала в руках какие-то полуголые веточки—в середине каж­дой было по 2-3 нежных бело-голубоватых цветка. На фоне роскошных импортных роз они казались не просто бедными—странными. Я поневоле задержал на них взгляд. «Напрасно сомневаетесь,—тихо сказала старуш­ка.—Смотрите, сколько бутонов! Они будут распускаться много дней, ког­да те розы давно увянут. Это букет надолго. Только воду в вазе меняйте!»

Вдруг в памяти всплыли мои «архивные тетрадки» с выписками при­мерно того времени, когда мы с тобой познакомились—середины 70-х. Как раз тогда «Искусство» отказалось продолжать издание трудов Эйзенштейна. Тем более нереальной была бы републикация тех его книг, кото­рые в шеститомнике напечатаны неисправно—с сокращениями, в искажен­ной композиции. Символом редакторского произвола казались нарезанные из глав мемуаров «Автобиографические записки». Со слепой убежденно­стью в том, что когда-нибудь авторский текст будет напечатан, и с наивной мальчишеской надеждой дожить до этого времени (которая, как ни стран­но, оправдалась) я засел в ЦГАЛИ над рукописями, пытаясь понять логи­ку рождения незавершенной, как всегда у Эйзена, книги. Для чего исправ­но выписывал многочисленные планы, наброски, отдельные «записи для памяти».

Разумеется, главы писались не так, как они придумывались: иначе сце­плялись темы из разных времен и пластов жизни, иначе бежали ассоциа­ции, иные вспоминались имена и события. Многое в набросках и планах так и осталось не развернутым в текст. В 1997, при подготовке текста к пе­чати, кое-что из черновиков удалось включить в комментарии. Но основная их масса не попала в издание. Между тем в них, среди уже известных мо­тивов, таится множество неведомых нам биографических фактов, уникаль­ных свидетельств о встречах, впечатлениях, связях, незамечаемые теорети­ческие проблемы и темы.

Мы преподносим тебе с любовью букет из нескольких «веточек с буто­нами», которым еще предстоит расцвести—с помощью «свежей воды»: той молодежи, которая приходит на наше «поле», чтобы найти свои ответы на детские вопросы. Пусть они, среди прочего, ищут разгадки тайн Старика (а по сути, как мы знаем, Мальчика-пай из Риги) и пишут свои комментарии к ним. Впрочем, и тебе не возбраняется!

И да продлятся твои дни, чтобы увидеть как можно больше распустив­шихся цветов!

От имени и по поручению всего коллектива и читателей «Записок»—