В этой подборке публикуются письма Сергея Михайловича Эйзенштейна к матери (в основном—извлечения, но некоторые целиком) за период с сентября 1918 года по август 1919-го. За это время военное строительство, где служил бывший студент Института гражданских инженеров, несколько раз меняло место своей дислокации: сначала на Северном фронте, затем на Западном. Если на Севере место пребывания было стабильное (поселок Вожега, сравнительно близко к городу Вологда), то с марта 1919 года начались частые перемещения (впрочем, в Двинске Сергей Михайлович пробыл около трех месяцев). Воспоминания о перипетиях этих странствий разбросаны по разным статьям и книгам Эйзенштейна (больше всего их в «Мемуарах»). Кроме того, портрет Эйзенштейна этого периода запечатлен в очерке М.П.Ждан-Пушкиной.

Парадоксально, но факт, что такой ценнейший источник—письма юного Сергея Михайловича матери—не привлек до сих пор внимания биографов Эйзенштейна и исследователей его творчества. В основном почти все полагаются на более поздние свидетельства самого персонажа изучения, главным образом на его воспоминания. Только незначительные отрывки из нескольких писем были приведены Г.Д.Эндзиной в обзоре переписки Эйзенштейна, хранящейся в Российском государственном архиве литературы и искусства (см.: «Жил, задумывался, увлекался...».—Встречи с прошлым. Вып. 2. М., 1976, с. 308–309). Отрывок из еще одного письма был процитирован Виктором Шкловским в его известном жизнеописании режиссера.

Если мы хотим документировать биографию Эйзенштейна, а не просто пересказывать его замечательные, но полные умолчаний и анахронизмов воспоминания (впрочем, это свойство почти всех мемуаров), то должны проделать традиционную операцию—познакомиться с первоисточниками: документами, совпадающими по времени с самими событиями жизни нашего героя.

В плане одной из глав эйзенштейновских «Мемуаров», набросанном 8 мая 1946 года, есть такие строки: «Коснулся божественный глагол «Гадкого Утенка» on the stage at Вожега» (Мемуары. Т. 2. М., 1997, с. 473).

«Гадким Утенком, так и не ставшим Лебедем» Сергей Михайлович называл себя.

Первые три слова цитаты отсылают к хрестоматийному стихотворению Пушкина «Поэт»:

        Но лишь божественный глагол

        До слуха чуткого коснется,

        Душа поэта встрепенется...

По всей видимости, нечто «встрепенулось» в Сергее Михайловиче «на сцене в Вожеге» накануне 7 ноября 1918 года, когда он принял участие—в качестве актера и декоратора—в любительской постановке пьесы А.Н.Островского и Н.Я.Соловьева «Счастливый день». Более удачного названия для дебюта невозможно придумать. К тому же спектакль имел успех. Этот день стал счастливым не только в судьбе Эйзенштейна; то, что первый опыт был принят публикой (а сколько потом последовало неудач!), надо полагать, и сыграло роль своего рода «талисмана»—Сергей Михайлович остался в искусстве до конца своих дней.

О подробностях успеха можно узнать только по письмам.

Позднее, в феврале 1919 года, там же Эйзенштейн осуществил и свою первую режиссерскую работу.

В мае—уже в Двинске—появляются первые «Заметки касательно театра». Эти наброски не сохранились в их первоначальном виде; сводя позднее—уже в Великих Луках—записи 1919 года в тетради, Сергей Михайлович уничтожал черновики, писавшиеся на разрозненных листках. Письма к матери отчасти позволяют установить как последовательность работы над некоторыми темами, так и источники, которыми пользовался Эйзенштейн, постигая закономерности театра.

Весной 1919 года произошло одно из важнейших событий в жизни Эйзенштейна, настолько драматичное, что сам он о нем никогда не писал, лишь глухо упомянул однажды о его значении для изменения своего отношения к людям. (В приложении к письмам печатается дневниковая запись осени 1919 года, во введении к которой мы подробнее рассмотрим последствия посещения уроженцем Риги города своего детства и отрочества в марте. Здесь же пока следует сказать, что только письмо к матери дает возможность понять и более позднюю дневниковую запись.)

Приходится повторяться: только по письмам к матери можно хоть отчасти установить (или догадаться, если угодно), о чем хотел рассказать, но так и не отважился Сергей Михайлович в своих воспоминаниях, когда в главке «Принцесса долларов» намекнул о «многолетней травме “гадкого утенка”» (см.: Мемуары. Т. 2, с. 240).

В комментариях к этим строкам Н.И.Клейман привел план ненаписанной главы «Случай Гадкого Утенка, так и не ставшего лебедем» от 8 мая 1946 года. В нем говорится и о «трагической любви молодого фанатичного будущего художника к милой крошке с плохими зубами. Которая предпочла самого глупого инженера» (там же, с. 473; в оригинале по-английски, перевод наш).

4 июля того же года Эйзенштейн начал было писать главу «От Катринки до Катлинки», но, не докончив страницы, оставил затею. 8 августа он написал на смеси русского, французского и английского языков полную загадок и умолчаний (сам автор так и определил свою задачу: понять, «как работает символизирующий механизм») историю еще одного «трагического романтического переживания», названную «Катеринки» (там же, с. 241–245).

Имя повторяется (Катринка, Катеринка), что не может быть случайным.

И действительно, в Вологду Сергей Михайлович отправился в одном эшелоне с Катей (Катюшей, как он называл ее в письмах). Первое время он даже оставлял в своих посланиях матушке место для ее приписок (см. письмо от 16 октября 1918 года.—РГАЛИ, ф. 1923, оп. 1, ед. хр. 1548, л. 18 об; письмо от 18 октября, л. 22 об. В дальнейшем, когда речь идет о документах из этой единицы хранения, указываются только листы). Кроме того, в его письмо от 3 октября была вложена целая страница, заполненная Катей с обеих сторон (мы сошлемся на этот документ ниже, в комментариях), из которой явствует, что Сергей Михайлович знакомил девушку со своими письмами к матери. Он проводил с Катей все свободное время до тех пор... пока в Вожеге не появилась Наталья Павловна Пушкина. Подробные сообщения о Кате в письмах к матери сменяются краткими упоминаниями...

И наконец, приглашая мать в Двинск «на праздник св. Пасхи», сын ставит условие, что она не будет общаться с Катей, объясняя это тем, что та стала любовницей «начальника», который у всех вызывает чувство неприязни (самое смешное, что его фамилия—Сахаров). Подписано письмо от 5 апреля 1919 года весьма показательно: «Сын Сергий (не “отец Сергий”!)» (л. 76)—речь, вероятно, идет об отличии своей ситуации от начальных эпизодов «Отца Сергия» Льва Толстого.

Теперь можно с уверенностью предположить, что «травма “гадкого утенка”» связана с Катей. (К сожалению, в архиве Эйзенштейна не удалось обнаружить каких-либо документов, дополняющих сведения о ней. Единственная «находка»—это инициал отчества: в письмах к Ю.И.Эйзенштейн М.А.Пушкарева называет ее Е.И.).

Но, читая письма к матери, нельзя не почувствовать, что Сергей Михайлович постепенно увлекается Натальей Павловной (Наташей) и что новое увлечение начинает вытеснять прежнюю привязанность. Как это ни покажется парадоксальным, но, скорее всего, перемена чувств была спровоцирована (или усугублена) тем, что юные Сергей Михайлович и Наталья Павловна сыграли (и успешно) юных жениха и невесту в спектакле «Счастливый день». И не исключено, что сценическая влюбленность вытеснила реальную любовь.

(Сколько же потом, во времена Пролеткульта, было молодым новатором затрачено усилий на «упразднение самого института театра как такового» и на объяснение вредности вызываемых им фиктивных эмоций.)

За одиннадцать месяцев—с 21 сентября 1918 года по 21 августа 1919 года—Эйзенштейн отправил матери около шестидесяти корреспонденций: писем, открыток, телеграмм, записок. Не все из них сохранились (может быть, не дошли до адресата), некоторые сохранились с утратами. Общий объем их—около 120 архивных листов хранения. Понятно, что наша публикация выборочная. Нами отобраны все отрывки, где речь идет о начале театральной деятельности Сергея Михайловича, о художественных впечатлениях, о прочитанных книгах—то есть все, что имеет отношение к формированию его будущей профессиональной деятельности. К ним добавлены наиболее значительные, на наш взгляд, из тех, где речь идет об обстоятельствах его бивуачной жизни служащего военного строительства, заброшенного в провинциальную глушь, которые помогают понять становление личности будущего служителя муз.

Особое внимание уделено упоминаниям о книгах—ведь сам Эйзенштейн писал, что «книги—не “жистяночная” часть» и, без конца терзая мать просьбами о покупке и присылке, объяснял, что «их отсутствие отразится на продуктивности мышления и творения Холмского подвижника» (л. 102).

По счастью, сохранились конверты (к сожалению, мало). По изменению адресов можно понять, что такое неумолимая (или трагическая, если угодно) поступь истории.

Вот один из ранних конвертов:

«Петроград

Таврическая 9, кв. 22

Ее высокородию

Ю.И.Эйзенштейн» (л. 4; отправлено из Вожеги 26 сентября 1918 года).

В одном из следующих писем есть ироническая приписка: «Улица Урицкого. Это очень мило!» (л. 29).

А на конверте письма, отправленного 27 декабря 1918 года, читаем:

«Петроград

(Таврическая) ул. Урицкого

№ 9, кв. 22

Гражданке

Ю.И.Эйзенштейн» (л. 53 об.).

Так Моисей Соломонович Урицкий, председатель Петроградской ЧК, один из организаторов «красного террора», превратившись в улицу, вторгается в частную корреспонденцию, заодно сильно понижая статус получательницы писем.

Свое пребывание в военном строительстве сам Сергей Михайлович позднее драматизировал. Так, в 1921 году он писал: «А потом, с 1918 года,—перелом во внешних условиях: покидаю институт для военной службы (что очень хорошо) и двухлетняя трагедия—с военным строительством катаюсь по всей России» («Искусство кино», 1988, № 1, с. 72).

Между тем пребывание в армии (тем более не на передовой, и даже не в обозе, а в глубоком тылу) имело свои преимущества (и немалые) для выходца из «бывших» (тоже «его высокородия», как адресовались ему письма до революции). Прежде всего—паек и жалование, которым посвящено немало страниц в письмах к матери. Но кроме того—и это, безусловно, было еще важнее—Сергей Михайлович имел право и возможность посылать матери «охранные грамоты», что позволяло сохранять квартиру и имущество, в том числе книги, слух о национализации которых поверг его в состояние паники.

Имелись и другие преимущества: к примеру, прямой товарообмен. Достаточно много страниц отдано Сергеем Михайловичем на просьбы присылать в Вожегу махорку (вовсе не потому, что он был страстным курильщиком—на курево в окружающих деревнях можно было выменять продукты, недоступные для матери в Петрограде). Будущий режиссер показал, скитаясь в глубинке, что он не чужд разного рода авантюрных проектов: из Двинска он заказывает матери «романовские деньги» в любых количествах, ссылаясь на повышенный спрос на них и обещая изрядную прибыль.

За два года службы Эйзенштейну удалось приобрести так пригодившиеся ему навыки приспособления к быстро меняющейся социальной действительности и овладеть секретами самосохранения в критических ситуациях.

Впрочем, условия службы в военном строительстве были весьма щадящими: уже через три месяца он получает отпуск на Рождество и около двух недель проводит с матерью в Петрограде. Позже, уже на Пасху, матушка приезжает к нему в Двинск. Сергей Михайлович не был лишен общения с самым близким ему в тот период времени человеком.

Закончился первый год скитаний поездкой в Петроград, где сын пробыл с матерью около (а может быть, и больше) месяца.

В конце концов, возвращение в военное строительство осенью 1919 года (и еще один год службы)—это собственное решение Сергея Михайловича. Более того, он и мать перевез в Холм, где она провела полгода.

Так что письма рисуют несколько иную картину событий, чем драматизированная их версия, характерная для более поздних текстов.

Существенная черта писем—это стремление избежать каких-либо прямых оценок происходящих событий. Мать, видимо, была менее сдержанной, поскольку сын время от времени напоминает ей, что корреспонденция просматривается военной цензурой (к сожалению, письма Ю.И.Эйзенштейн к Сергею Михайловичу не сохранились).

И все-таки, даже помня о том, что письма писались с учетом чужого взгляда, мы обнаружим в них ценнейшие для понимания развития будущего режиссера подробности. Например, раннее увлечение им как фигурой, так и эпохой Ивана Грозного. И это не только восхищение архитектурой Вологды, чуть было не ставшей северной резиденцией грозного царя, а также фресками, иконописью. Оказывается, в Великих Луках Сергей Михайлович участвовал как статист в спектаклях местного театра, в том числе в пьесе А.Н.Островского «Василиса Мелентьева», и тогда же набросал эскизы своего оформления этой пьесы, где среди других можно разглядеть и исторического персонажа, ставшего героем его последней картины (см. РГАЛИ, ф. 1923, оп. 1, ед. хр. 759).

Это обнаруживает в творческой судьбе режиссера ускользавшую раньше закономерность и внутреннюю последовательность. В решении принять заказ на картину «Иван Грозный» в 1941 году теперь надо учитывать и интерес к этой теме и искусству этого периода молодого Эйзенштейна.

Крайне показательно для писем из Вожеги и особое чувство цвета. Объясняется это в первую очередь попыткой Сергея Михайловича вернуться к рисованию и даже грезами об учебе в рисовальной школе, которые неожиданно разрешаются тем, что он сам начинает преподавать детям в школе (факт прелюбопытнейший—вот оно где, начало его педагогической деятельности!). Но не последнюю роль в открытии цвета сыграло и народное искусство Севера с его подчеркнутой цветовой выразительностью.

Только по письмам становится понятно, как Сергей Михайлович «растягивал» во времени принятие решения о своей дальнейшей судьбе, как велась непрекращающаяся борьба между инерцией прошлого и устремлением в будущее. Так, в одном из них (10 июля 1919 года) он сообщает матери, что все-таки перешел из управления (ближе к начальству) на участок (ближе к конкретной работе), и с изумлением обнаруживает в себе способность управляться со «100 бабами, 40 мужиками, 25 лошадьми», но весь этот полный гордости пассаж («для будущего инженера практика») вдруг прерывается полным отчаяния вопросом-восклицанием: «Но буду ли я им???!!!» (л. 100).

Сергей Михайлович в письмах к матери постоянно на что-то решается: например, вернуться в Петроград. В пользу этого решения приводится масса аргументов. Однако тут же следует столько оговорок, что уже, казалось бы, принятое решение забывается. То же происходит и с проблемами, насущными для окружающих: к примеру, желанием матери переехать из Холма в Великие Луки. Сергей Михайлович много раз обещает приехать за ней забрать ее к себе. В конце концов мать приезжает в Великие Луки навестить сына уже из Петрограда.

Весьма возможно, что все эти колебания—отчасти своего рода игра: решение Сергеем Михайловичем какое-то принимается, но матери демонстрируется склонность к компромиссам, желание порадовать ее близкой встречей или надеждой на совместную жизнь и т.д. Но даже если это и игра, в ней проявляются существенные черты психологического склада Сергея Михайловича.

 Конечно, многие подробности жизни (вернее, быта) Эйзенштейна этого периода остаются вне рамок публикации, но думается, что даже в извлечениях письма к матери познакомят читателей с новыми фактами и будут способствовать лучшему пониманию как отдельных страниц его биографии, так и особенностей его личности, круга ранних интересов и первых творческих свершений.

 

* * *

 

Письма печатаются по автографам.

Надо заметить, что не все письма сохранились, есть и утраты отдельных страниц—при комментировании на это обращается внимание.

При подготовке писем к хранению (или при обработке архива) в отдельных случаях был неправильно определен их хронологический порядок, а в одном случае разрознены листы письма. В публикации письма расположены по хронологии и их целостность восстановлена (поэтому не может быть сохранена последовательность нумерации листов архивного описания).

Все авторские датировки нами сохранены.

В тех случаях, когда письмо автором не датировано, в квадратных скобках дается принятая теперь полная форма записи даты и в комментариях объясняются мотивы датировки.

Письма в основном даны в извлечениях, поэтому после каждого фрагмента указывается лист автографа.

В тех случаях, когда письмо дается целиком, листы автографа указываются один раз, в конце письма.

Тексты писем печатаются по современным орфографическим нормам (но с сохранением особенностей, присущих автору). Авторская пунктуация по возможности сохранена.

Часто автор, экономя бумагу, писал текст «сплошняком». С тем, чтобы облегчить понимание писем, подача текста упорядочена в соответствии с принятыми ныне нормами: выделены обращения к адресату, текст разбит по смыслу на абзацы и т.п.

 При комментировании писем возникают трудно преодолимые препятствия: автором упоминается большое количество сослуживцев, знакомых и других персонажей. Поскольку письма Ю.И.Эйзенштейн за этот период в архиве сына не сохранились, то идентификация многих из упоминаемых лиц проблематична. Даже такой важный персонаж, как Катя, не обретает каких-либо достоверных документальных очертаний (об этом сказано выше). О менее значимых лицах, например, некоем Сергее Ивановиче, который возникает дважды в очень важных, по все видимости, для Эйзенштейна контекстах, никаких сведений вообще разыскать не удалось.

 

 

Предисловие, публикация и комментарии В.В.Забродина