Семирамида Николаевна ПУМПЯНСКАЯ—ветеран советского документального кино, лауреат Ленинской премии. На протяжении долгой творческой жизни она работала с такими выдающимися мастерами,  как Д.Вертов, И.Копалин, Р.Кармен, поставила как режиссер фильмы «Всегда вместе», «В годы испытаний», «Союз равноправных», «Мыслитель и революционер», «Родословная подвига» (с В.Я.Бойковым), «Защита Сталинграда», «Сталинград выстоял», «Всего дороже» (с И.Григорьевым, И.Гутманом, Т.Семеновым), «Советуясь с Лениным».

Семирамида Николаевна многое помнит о времени, в котором ей довелось жить, и о людях, с которыми ей довелось работать. Она любезно согласилась поделиться своими воспоминаниями.

 

 

—Уважаемая Семирамида Николаевна, Вы пришли в кино в начале 30-х годов. Как это произошло?

 

—Я родилась в Баку, но с 1918 по 1932 год мы жили в Грозном. Там у меня была подруга, у которой отец имел два кинотеатра и городской сад. И мы с ней бесплатно ходили смотреть фильмы. Показывали, в основном, американские и немецкие картины. Ничего другого в прокате почти не было. Помню, мы посмотрели «Кабинет доктора Калигари», «Нибелунгов», фильмы с Дугласом Фербенксом и Мэри Пикфорд, Гарольдом Ллойдом. Ни французских, ни английских, ни итальянских фильмов там тогда не было. Я очень полюбила кино и, когда мы переехали снова в Баку, я уже мечтала о работе на киностудии. У моего отца был друг—чеченец, очень интересный человек. Он сам закончил Сорбонну, а жена его была русская актриса. И когда она услышала, что я хочу работать в кино, она повела меня на Бакинскую студию и помогла поступить ученицей монтажницы. Это было в 1932 году. А вскоре я познакомилась с оператором Борисом Пумпянским, влюбилась в него и в 19 лет вышла замуж.

 

—Расскажите, пожалуйста, о своем муже.

 

—Борис Пумпянский—ленинградец, он учился в Одесском кинотехникуме  в 1927–1931 годах вместе с оператором Юрием Екельчиком. Они дружили и переписывались (эти письма я отдала в Музей кино). Муж снял дипломную работу о Днепрогэсе, с киевским режиссером Затворницким (которого в конце 30-х посадили, и вышел он только в середине 50-х годов совсем больным человеком). После Киева Борис работал оператором, худруком кинохроники в Баку и Тифлисе. Снял несколько художественных и документальных фильмов. Он очень много сделал для моего образования и творческого роста, всегда брал меня на просмотры фильмов, обсуждал их со мной.

Мы с Борисом Пумпянским познакомились в Баку, потом он переехал в Тбилиси. Я приехала к нему, и мы поженились. В Грузии прожили два года, но и там работы скоро не стало: в этот период по всей стране закрыли много картин. Мой муж написал письмо в Главк с просьбой направить его работать хоть куда-нибудь. В художественном кино работы не было, но можно было пойти на хронику. Борису предложили несколько городов. Мы выбрали Алма-Ату. Нам понравилось, что это южный город.

 

—Около шести лет Вы дружили с Дзигой Вертовым и до самой его смерти были по-настоящему близким человеком для него и его жены Елизаветы Игнатьевны Свиловой. Как Вы познакомились?

 

—Познакомились мы с Денисом Аркадьевичем, когда он с Елизаветой Игнатьевной Свиловой приехал в 1941 году, позже других кинематографистов, в эвакуацию в Алма-Ату, где мы с мужем работали с 1938 года на маленькой студии документальных фильмов. До этого мы лично знакомы с Денисом Аркадьевичем не были. Но я знала его фильмы, посмотрела их почти все и была ими совершенно очарована. Борис, для которого Вертов был кумиром (он даже использовал некоторые приемы Вертова в своей работе), много рассказывал мне о нем, объясняя, кто такой Вертов, что его отличает от других документалистов.

В Алма-Ату эвакуировалось много кинематографистов—украинцев, москвичей, ленинградцев. Все почти ежедневно приходили на студию. Хорошо помню день, когда приехали Вертовы: я сидела в монтажной, смотрела в окно. Стояла солнечная погода, необычная для середины ноября. И вдруг я увидела у входа мужчину с чемоданчиком и женщину. Сразу видно, что приезжие. Они говорили что-то вахтеру, но он их не пускал. Я вышла на веранду посмотреть, кто это, и узнала Вертова. Побежала к секретарю директора, говорю: «Там приехал Вертов, а вахтер его не пускает». Секретарша отвечает: «А мне уже сказали, что какие-то Вертовы приехали… Сейчас много кто приезжает… Мало ли что? Директора нет». Я говорю: «Это же знаменитый режиссер Дзига Вертов». Тогда секретарша распорядилась их пропустить, они прошли в приемную, стали ждать директора. Я поглядела на них и ушла. Была счастлива уже тем, что увидела Вертова воочию.

Вертов и Свилова представились директору студии Ахмедову, их взяли на работу, дали маленькую комнату в гостинице «Ала-Тау». Приехали они самыми последними. Ехали долго, больше трех недель. Останавливались по дороге в Куйбышеве, в Оренбурге и еще где-то. Денис Аркадьевич очень не хотел уезжать из Москвы, говорил: «Я никуда не поеду». Большаков, министр кинематографии, несколько раз звонил ему, говорил, чтобы Вертов уезжал, а он отказывался. Уже все уехали, а он оставался. Тогда Большаков велел купить билеты, вручил их Вертову и Свиловой и в очень жесткой форме приказал им уезжать. Это было 17 октября 1941 года.

 

—В этот день фашисты ближе всего подошли к Москве, и началась эвакуация правительственных учреждений. Приказ об этом быстро отменили, но в городе была страшная паника.

 

—Да-да. В этот день они и уехали. Они прибыли в Алма-Ату с одним чемоданчиком, в надежде, что все скоро окончится. Мы все тогда так думали.

 

—Несмотря на то, что немцы были в 20-ти километрах от Москвы?

 

—Мы думали, что это на месяц-два, от силы на три, и войне конец. Все были убеждены, что на Москве война закончится. Наверное, нас так воспитали…

Когда приехали кинематографисты-игровики из Москвы, Ленинграда и других городов, в совсем другой части Алма-Аты сделали большую межреспубликанскую студию и заселили дом, который называли «лауреатником». Там жили многие знаменитые кинематографисты: Сергей Эйзенштейн, Эдуард Тиссе, Николай Черкасов, Леонид Трауберг, Яков Посельский с Ириной Венжер и многие другие, главным образом, из художественного кино.

Во время войны в Алма-Ате был страшный антисемитизм, просто нельзя было пройти. Меня называли жидовкой, хотя я армянка. Борис шутя сказал мне: «Сэда, ты носи крест, чтобы они к тебе не приставали».

Когда приехали Вертовы, мой муж находился в командировке. Он вернулся, я рассказала ему о приезде Вертова, и Борис сразу пошел в гостиницу. Они познакомились и подружились. Мы стали очень близки. Такая теплая и чистая дружба. Вертову дали делать киножурнал «Советский Казахстан». Я заведовала монтажной и работала с Вертовым и Свиловой монтажницей. Потом отвозила эти киножурналы на прокатный склад и видела, как они там грудами лежали нетронутые. Их даже не показывали никому. Так они и провалялись на складе всю войну.

С Вертовым работалось интересно. Он монтировал как-то особенно. Непохоже на других. У нас были примитивные монтажные столы, мовиол вообще не было. А монтировали—сейчас смешно рассказывать. Смотрели материал на экране, резали по темам и развешивали по планам на стеклянные полочки монтажного стола. Потом Вертов смотрел эти планы и перетасовывал их по памяти. Вот так и монтировал сюжеты. Я их склеивала, и мы шли смотреть в зал на экране. На студии часто выключали свет, и тогда приходилось работать при керосиновой лампе.

Забавно, что по вечерам в Алма-Ате тоже была светомаскировка: городские власти боялись, что немцы прилетят и будут бомбить.

Конечно, это счастье, что мне выпало работать с Вертовым. Я училась у него монтировать, училась мыслить монтажно, по-вертовски. Мы сделали несколько киножурналов. Потом Вертов стал думать о фильме «Тебе, фронт». Мой муж часто ездил по командировкам и довольно хорошо знал Казахстан. Вертов пригласил Бориса Пумпянского главным оператором. И они стали выбирать места для съемок. (До этого Денис Аркадьевич хотел поездить, посмотреть, но из-за отсутствия денег ему не разрешали.) Параллельно Вертов писал сценарий. Вскоре начались съемки. Не могу сказать, что этот фильм равен по мастерству великим фильмам Вертова, но он ничуть не хуже того, что делалось в то время.

 

—«Тебе, фронт»—вполне добротный фильм, хотя, конечно, в духе времени.

 

—Осенью 1943 года Вертов поехал в Главк сдавать картину «Тебе, фронт» и не вернулся, остался в Москве, стал работать на ЦСДФ (Елизавета Игнатьевна прожила в Алма-Ате еще полгода.—Е.Ц.). Фильм приняли плохо, дали третью категорию. Практически положили на полку. В кинотеатрах его не показывали совсем. Помню лишь два или три просмотра на студии. Вообще в Главке Дзигу Вертова не любили. У начальства было какое-то странное неприятие Вертова. Многие считали, что он идет не в ногу со временем.

Да и коллеги тоже Вертова не любили. Мне трудно судить о причинах… Возможно, потому, что он был более талантлив, чем большинство из них. Лучше владел профессией. Ему завидовали, не могли простить, что он делал такие выдающиеся фильмы. Конечно, это мое личное мнение, но у меня сложилось ощущение, что кинообщество не хотело его принять потому, что многие тогдашние режиссеры подсознательно чувствовали угрозу для себя, исходящую от Вертова, от его таланта. Хотя сам Денис Аркадьевич никогда ничем не хвастался, не выпячивал своих заслуг, не рассказывал о своих успехах, знакомствах со знаменитостями. За много лет совместной работы лишь однажды упомянул при мне, что ему довелось встречаться с Чаплиным.

 

—Может быть, Вертов был слишком радикален, слишком революционен в творчестве? Он был в кино, как Хлебников или Маяковский в поэзии. Но к началу 30-х годов время энтузиазма и революционеров прошло. Настало время бюрократов и функционеров. А Вертов этого не замечал. Не умел или не хотел замечать?

 

—Вы хорошо сформулировали. Абсолютно верно. Поиски формы, творческие эксперименты уже были никому не нужны. От режиссеров требовалось простое, понятное, примитивное кино. И все, что отличалось от кинорутины, совсем не приветствовалось. «Шестая часть мира», «Одиннадцатый» и «Шагай, Совет!» были заказными фильмами, но Вертов относился к ним творчески, весь материал пропускал через свою душу. Но люди были не готовы к такому кино. Многих эти фильмы раздражали. Мало кто понимал, что это шедевры. «Три песни о Ленине» прошли в прокате триумфально. Но к концу 30-х годов Вертов стал нежелательной персоной. В прокате почти не показывали его картин («Колыбельная»—последний шедевр Вертова—была в прокате всего 5 дней.—Е.Ц.). Творчество Вертова стало невостребованным.

 

—Почему Вертову не давали режиссерской работы? Из-за третьей категории, которую получила последняя его картина? Но ведь фильм вовсе не так плох. В чем же дело?

 

—Руководство решило, что он уже ни на что не способен. Хотя у Дениса Аркадьевича было много замыслов. Он все время писал сценарии, заявки, был полон сил. Но ему постоянно отказывали. До самой смерти ничего крупного больше не давали делать. Он страшно переживал. Ходил опечаленный, расстроенный, даже угрюмый. Единственное, что ему позволили—делать журнал «Новости дня». С 1945 года мы монтировали все его сюжеты. Конечно, Елизавета Игнатьевна помогала: она делала фильмы с другими режиссерами, но часто сидела в монтажной и вместе с нами. У Вертова была еще одна причина для расстройства: после войны Елизавета Игнатьевна часто болела.

 

—А как Вы оказались в Москве?

 

—Я приехала в Москву в конце декабря 1944 года по вызову мужа. А пятого января мне сообщили, что под Ужгородом, снимая боевой сюжет, оператор Борис Пумпянский погиб. За несколько дней до смерти Боря писал мне: «Здесь очень хорошая киногруппа. Молодой оператор Сущинский обучает меня военным делам…» В 1947 году я привезла прах моего мужа в Москву и здесь похоронила, а сама осталась с четырехлетним сыном Шуриком.

С 15 января 1945 года стала тоже работать на ЦСДФ. И мне долго не удавалось встретиться с Вертовым. В Алма-Ате мы были друзьями, а тут он даже не звонил. Я не понимала, в чем дело: он бывал на студии, но я никак не могла его увидеть. Наконец, случайно столкнулись в вестибюле—он шел со Свиловой. Я подбежала к нему: «Денис Аркадьевич! Что случилось, куда вы пропали, в чем дело?» Он очень грустно сказал: «Простите меня, Сэдочка. Я в ужасном шоке от Бориной смерти. Не мог собраться с силами, чтобы с вами увидеться». Они тут же пригласили меня к себе домой, я осталась у них ночевать. Вечером мы вспоминали Бориса, наши встречи в Алма-Ате, как хорошо мы работали, даже поплакали вместе. Вертов сказал печальную, запомнившуюся мне фразу: «Сэдочка, вы знаете, я могу объяснить смерть Бори. Все хорошие и порядочные люди очень рано умирают. Не знаю, почему я еще остался жив».

В тот же вечер Вертов предложил мне делать с ним киножурнал «Новости дня». Денис Аркадьевич помог мне пережить это ужасное горе, всегда помогал мне с сыном, очень любил его. Помню, еще в Алма-Ате однажды мы гуляли с ним и с маленьким Шуриком. Было полнолуние, и Шурик стал просить луну. Мы объясняли, что она далеко, но он не понимал, плакал. Тогда Вертов вскочил на скамейку, протянул руку вверх и попытался схватить луну: «Вот видишь, я не достану, она очень высоко. Ничего не получается». И Шурик сразу успокоился.

 

—У Свиловой, насколько я знаю, дела складывались гораздо лучше?

 

—У Свиловой дела шли хорошо. Елизавета Игнатьевна всегда была востребована. Она зарекомендовала себя блистательным мастером монтажа, и все лучшие режиссеры считали за счастье работать с ней. Да и как режиссер она интересна. На ЦСДФ работали три знаменитых женщины-режиссера: Сеткина, Свилова и Венжер. Была еще великая Эсфирь Шуб, но в это время она уже оказалась как-то не у дел. Впрочем, все тогда снимали довольно мало и, в основном, сидели за монтажом. Военные картины вообще все были монтажные. Режиссерам редко разрешали выезжать на фронт. Там были только операторы, которые снимали материал и привозили или присылали его на студию. Из него потом и создавались фильмы. Свилова делала с Карменом «Суд народов» и получила Сталинскую премию. Вертов очень гордился Елизаветой Игнатьевной. В эти годы он просто жил ею, боготворил ее.

У них были очень трогательные отношения. У Свиловой семья была бедная, и он с первого дня их совместной жизни помогал ее родителям, старался, чтобы они ни в чем не нуждались. А она понимала, что очень нужна ему. Елизавета Игнатьевна рассказывала, что в молодости у Вертова было столько интересных дам! Когда они поженились, ему еще две недели беспрерывно звонили разные женщины, по нескольку звонков в день. Но она их всех отвадила.

Вертов был чуть выше среднего роста, поджарый, мускулистый, элегантно одевался, прекрасно танцевал, играл на фортепиано, был веселым и остроумным собеседником. Ну, и, в конце концов, был просто красивым мужчиной. Ему нужен был помощник, хорошо понимающий его. И таким помощником стала монтажница Лиза Свилова.

Поначалу монтажницы на его фильмах выбрасывали короткие планы в корзину, а бывали случаи, когда вообще все перепутывали. Он был в ужасе. А Свилова мягко говорила: «Денис Аркадьевич, не волнуйтесь, я сейчас вам все восстановлю». И делала это безупречно. Отсюда и пошла его любовь—от уважения и внимания к его творчеству. Елизавета Игнатьевна всегда была вместе с Вертовым в работе. Она ценила каждый его кадр. Когда они были «киноками», и на съемках бывала. Вертову были нужны ее глаза. Как она видит… Он даже снимал их. Я помню ее фотографию на натурных съемках с Вертовым и с девушкой-парашютисткой.

 

—С кем из режиссеров вы еще работали?

 

—В 1951 году Вертов порекомендовал меня Илье Копалину. Копалин подошел ко мне: «Сэда Николаевна, Денис Аркадьевич сказал, что вы можете со мной сотрудничать». А я совсем этого не хотела, он мне казался таким важным. Но они с Денисом Аркадьевичем меня уговорили. Копалин оказался добрым, отзывчивым человеком и замечательным режиссером. Мы много работали вместе и были большими друзьями. Он любил Вертова, помогал ему во всем,  всегда защищал.

 

—Как работал Вертов в те годы? Это было более или менее стабильное существование или оно ухудшалось?

 

—Вертов делал журнал «Новости дня», ничего больше. Один-два журнала каждый месяц. Это было довольно напряженное существование, но сравнительно стабильное. Он с Елизаветой Игнатьевной жил на зарплату, все что они зарабатывали, уходило на еду, одежду и повседневные нужды—как почти у всех в то время. Вертов не нищенствовал, но и достатка у них не было, хотя, режиссеры, бывшие в фаворе и получавшие Сталинские премии, жили тогда очень неплохо.

Когда Денис Аркадьевич был тяжело болен (а он болел ровно три месяца)—я часто бывала у них дома. Елизавета Игнатьевна ухаживала за ним и не работала, зарплату ей не платили. Вертов страшно переживал по этому поводу. Однажды, когда Свиловой не было, он сказал: «Сэда, скоро три месяца, как я болею, что же с нами будет? У нас ведь за душой нет ничего—никаких накоплений…» Я попыталась его успокоить: «Денис Аркадьевич, не беспокойтесь, на студии оформляют выход на работу, чтобы закрыть бюллетень, а потом снова отправляют на больничный. Так что не волнуйтесь». Но он продолжал волноваться, боялся оказаться беспомощным и стать обузой для Лизы.

 

—А каким Вертов был в обычной жизни? Вне студии?

 

—Вы знаете, для него студия была жизнью. Работа, профессия были главным смыслом его существования. Он не мог жить без этого. Наверное, и умер оттого, что не имел возможности заниматься серьезной кинорежиссурой.

Помню, как мы встречали новый, 1942-й год в Алма-Ате. Праздновали у режиссера Виктора Турина. (Тоже, кстати, интереснейшая личность. Турин десять лет прожил в Америке, учился в двух университетах, был актером и сценаристом в Голливуде.) Я с Туриным была знакома еще по Баку, где в середине 30-х годов он снимал фильм «Бакинцы», который оказался последней его работой в кино. В Алма-Ате у Турина было плохо с работой: ему ничего не давали делать, и в 1945 году он умер. Его жена Ирина, очень милая женщина, хотела всех нас сплотить, хотела, чтобы мы больше общались, дружили, помогали друг другу. И они с Виктором решили устроить Новый год. Ирина пришла в монтажную, посоветоваться, как все лучше устроить, и спросила у Свиловой, что любит есть Вертов. А Елизавета Игнатьевна не любила, когда ее отвлекали и мешали работать, и наобум сказала: «Голубцы». Ирина Турина поблагодарила и ушла. На Новый год она поставила перед Вертовым большое красивое блюдо с голубцами. Он никак не мог понять, в чем дело. Мы потом долго смеялись над этой историей (я написала об этом в книге «Дзига Вертов в воспоминаниях современников»).

Перед тем Новым годом мы с мамой получили плохое письмо с фронта о моем брате, и, под впечатлением от этого письма, я не хотела никуда идти. Но позвонил Вертов и настоял, чтобы я пошла на праздник. Я пришла, довольно грустная, вечер был уже в разгаре. В большой комнате собралась целая компания. Меня усадили рядом с Вертовым, налили штрафную—бокал вина, и стали настаивать, чтобы я выпила до дна. Пришлось это сделать, и я вдруг почувствовала, что опьянела и ноги не слушаются меня. Голова ясная, работает, а ноги—нет. В это время завели патефон, заиграла музыка, и Денис Аркадьевич пригласил меня танцевать. Я говорю: «Денис Аркадьевич, танцевать не могу, у меня ноги не работают. Вы заставили меня выпить, и вот что из этого вышло». Он засмеялся: «Ну, это дело поправимое. Сейчас я вам налью второй бокал, выпьете—и все будет хорошо». Действительно, я выпила второй и, как ни странно, спустя несколько минут почувствовала, что могу танцевать. Интересно, что Вертов сам почти никогда не пил, очень редко, в компании, мог позволить себе бокал вина, и все. А танцевал прекрасно. Любил классическую музыку, но и джаз тоже любил. Не был ни педантом, ни занудой. С ним было легко и приятно общаться. Вообще, он любил жизнь и частенько даже напевал, когда было хорошее настроение. Очень корректный, доброжелательный, но требовательный и строгий в работе, он был какой-то… очень… не советский. Не советский гражданин. По всему—по виду, по манерам, по творчеству. Он всего только дважды побывал на Западе, но в нем было это западное умение держать себя с достоинством. Может быть, от хорошего воспитания в детстве. Он не выносил грубости, фамильярности, панибратства, хамства, подхалимства.

 

—Вероятно, это одна из причин, почему его не очень любили.

 

—Может быть. Вообще Вертов был сдержанным человеком. Жаловаться на жизнь, на свои неудачи не любил. Все переживал сам, и только Елизавета Игнатьевна знала, чего это ему стоило.

 

—Семирамида Николаевна, а рассказывал что-нибудь Вертов о своей семье, родителях, детстве?

 

—Вертов рассказывал, что родился и в детстве жил в Белостоке.

 

—Когда началась первая мировая война, его семья переехала в Киев. Потом они, якобы, некоторое время, жили в Москве.

 

—Не помню, чтобы Денис Аркадьевич когда-нибудь упоминал в связи с родителями Москву. Он рассказывал, что в 19 или 20 лет уехал учиться в Петроград и больше никогда не возвращался к родителям. Я даже не знала, где его родители жили и когда умерли. Он сам жил в Москве с весны 1917 года. Наверное, если бы его родители тоже жили в Москве, он бы об этом вспоминал. Хотя Вертов вообще почти никогда не говорил о своей семье, разговоры на эту тему вел с неохотой — вероятно, был напуган всем, что происходило в стране. Никогда не рассказывал и о своем третьем брате Борисе—знаменитом француз-ском, а потом голливудском операторе. Я узнала о существовании Бориса уже в 60-е годы.

 

—Что вы могли бы рассказать о Михаиле Кауфмане?

 

—С Михаилом Абрамовичем Кауфманом мы познакомились раньше, чем с Вертовым, еще до войны. Однажды на Алма-Атинскую студию пришел оператор из Ростова-на-Дону Борис Маневич, наш хороший друг еще по Кавказу, веселый, остроумный человек, крепкий профессионал. Он привел с собой Михаила Кауфмана, который приехал в Алма-Ату. Мы пригласили их в гости, как раз был мой день рождения, 30 ноября. Я накрыла стол, мы хорошо посидели, но потом Кауфман спросил Маневича: «Что это Борис женился на такой толстой девке? Он же эстет, ценитель красивых женщин». Маневич ответил: «Да она в положении, скоро родить должна, ты что, не понял?» Кауфман удивился, как это он танцевал со мной и ничего не заметил. Они посмеялись над этим. А через 18 дней я родила сына.

Вообще Кауфман с Вертовым были абсолютно разными людьми. Вертов с близкими был простым, непосредственным, душа нараспашку. Легко загорался, увлекался, глаза у него сверкали, он весь сиял. Мы с ним сразу подружились. А Михаил Абрамович был сдержанный, молчаливый. Во всяком случае, в те годы, что я его знала, такой простоты, как в Вертове, в нем не было. Немногословный, элегантный, он всегда держался немного в стороне. У нас с ним всегда сохранялась какая-то дистанция. И в творчестве, мне кажется, он был гораздо консервативнее Вертова, хотя и снял как оператор такой великий фильм, как «Человек с киноаппаратом».

 

—А какими были отношения Вертова с Кауфманом?

 

—Не близкими. Елизавета Игнатьевна не жаловала и не любила Кауфмана. Он ведь в свое время не принял ее в качестве жены Вертова. Свилова это знала, и ее неприязненное отношение к Михаилу Абрамовичу всегда чувствовалось. Но когда Денис Аркадьевич заболел, Кауфман бывал у них часто. Мы даже вместе встречали последний Новый год Вертова—1954-й. Вертов, Елизавета Игнатьевна, Михаил Абрамович Кауфман и я. Денис Аркадьевич уже не вставал, лежал на диване. Михаил Абрамович Кауфман в старости жил один, умер в Доме ветеранов кино. Ни сына, ни жены около него не было. Что с ними стало, я не знаю.

 

—Как жила Свилова после смерти Вертова?

 

—Елизавета Игнатьевна работала на ЦСДФ, а потом вышла на пенсию. Она делала все, чтобы сохранять архив Дениса Аркадьевича и память о нем.

В шестидесятые годы интерес к его творчеству снова возрос, имя Вертова стало звучать по всему миру. Режиссеры французской «новой волны» объявили его своим предшественником. Елизавету Игнатьевну стали приглашать в разные страны на ретроспективы и выставки, посвященные Вертову. Она тратила всю свою пенсию, чтобы сделать хорошие большие фотографии для этих выставок. Ей почти никто не помогал. Одна из первых ее поездок была в Австрию. Там ей подарили дубленку. До этого она одевалась более чем скромно…

В1969 году, к столетию Ленина, мы восстанавливали фильм Вертова «Три песни о Ленине». Это заслуга Копалина, который долго добивался в Госкино, чтобы дали денег на восстановление, и, в конце концов, добился. Работали втроем—Илья Петрович, Елизавета Игнатьевна и я. Елизавета Игнатьевна была уже на пенсии, мы не сразу сообразили, что можем взять ее на зарплату, как консультанта, а она, по скромности, не сказала ни слова на этот счет. Она была счастлива уже тем, что восстанавливает картину Вертова. Когда мы поняли, что можем ее работу оплачивать, то пошли к студийному начальству с просьбой об этом, но только через два месяца мы сумели все оформить, хотя так и не удалось заплатить ей полностью.

Работа была сложной: оригинальных фонограмм не сохранилось, звук в фильме плохой. Что делать? Например, у Вертова похороны Ленина были смонтированы на музыке Вагнера из «Гибели Богов». А Вагнера после войны почти сорок лет нельзя было трогать, потому что он был любимым композитором Гитлера. Мы же считали, что все в фильме должно быть сделано как у Вертова. Нельзя вместо Вагнера какую-то отсебятину вставлять! Но когда пришли делать новую запись этой музыки, весь симфонический оркестр встал на дыбы: «Вагнера играть не хотим и не будем! Он враг, фашист!» Я объясняла им, что Вагнер умер задолго до Гитлера и никаким фашистом не был, что это замысел Вертова, что так сделано в оригинале, который шел в прокате, но они все равно не стали играть: «Не будем и все!» К счастью, нужные записи нашлись в Государственном Доме радиозвукозаписи, и мы обошлись без музыкантов.

При жизни Вертова микшер в кинотеатрах находился в зрительном зале, и Денис Аркадьевич написал партитуру по всему фильму, обозначив, как все должно звучать. Эта партитура сохранилась. Там был эпизод, который должен идти на тихой музыке. Мы так его и записали. А когда сдавали фильм, вдруг встал директор студии Семин и сказал: «Работа звукооператора очень плохая. Почему здесь так тихо?» У нас была прекрасный звукооператор Валентина Георгиевская. Она, бедная, даже заплакала от несправедливости. Вот такие были невежественные руководители.

 

—В связи с руководителями—давайте поговорим о знаменитом двухдневном открытом партийном собрании 14–15 марта 1949 года, на котором документалисты два дня «боролись с буржуазным космополитизмом в киноискусстве» и прорабатывали Вертова за формализм и отрыв от масс. Вы присутствовали на этом собрании, видели, как оно шло, слышали собственными ушами все, что говорилось. Пожалуйста, расскажите об этом «историческом» событии. Хотелось бы также, чтобы Вы прокомментировали выступления, да и личности самих ораторов.

 

—Собрание готовилось несколько дней. Проходило оно не в просмотровом зале, как обычно, а в большом павильоне на втором этаже ЦСДФ. Это сделали, чтобы собрать всех людей, работавших на студии. Вход и выход в павильон были только через лабораторию. Присутствовали режиссеры, операторы, монтажеры, звуковики, даже рабочие из цехов. Первым выступал замминистра кинематографии В.Щербина.

 

Задал тон этого судилища заместитель министра кинематографии СССР В.Щербина. К сожалению, в протоколе текста его выступления нет. Его еще нужно искать в архивах. В прениях первым взял слово Роман Кармен. И выступал по отношению к Вертову, судя по этому протоколу, весьма жестко. Вот две цитаты:

 

—После этого собрания отношения у Вертова с Карменом надолго разладились. Они здоровались, но между ними чувствовалось отчуждение. Елизавета Игнатьевна тоже относилась к Кармену холодно. Но когда Вертов умер, Кармен первым пришел выразить свои соболезнования, они ведь жили в одном доме. Кармен поцеловал ей руку, обнял ее и сказал на ухо какие-то слова. Елизавета Игнатьевна немножечко оттаяла и поблагодарила его. Это очень важно, потому что все, кто плохо говорил о Вертове на том собрании, были ее врагами. Вероятно, Кармен тогда, в 1949 году, сказал о Вертове и что-то доброе, но это не отражено в протоколе. Потом он пришел на похороны и там сказал хорошие слова.

 

—На похоронах все говорят хорошие слова… Следующим выступал оператор Ешурин:

«В малой советской энциклопедии группа формалистов документального кино Вертов, Шуб, Свилова, Кауфман описываются как ведущие мастера и ничего не сказано о ведущих мастерах—настоящих. Киноглаз Вертова боялся встречи с народом. Они искали щели, чтобы оттуда снимать людей, и главным для них была машина».

 

—Ешурин был совершенно отвратной личностью. Не человек, а бронепоезд, который делал карьеру и шел вперед, не считаясь ни с чем. Мог идти по трупам. Я работала монтажером на картине о первой антарктической экспедиции, «В стране вечных льдов», которую Ешурин снимал вместе с оператором Кочетковым. Так вот, Ешурин мог спокойно сказать, что материал снят им, хотя он был снят Кочетковым. Пока я монтировала, Ешурин был очень любезен, но как только закончился монтаж, вся любезность мгновенно исчезла, он даже не поставил меня в титры. В отношениях с людьми он был нечистоплотен, и о Вертове отзывался именно так, как написано в этом протоколе.

 

—Режиссер Эсфирь Шуб говорила более обтекаемо, пытаясь не только ругать, но и как-то, пусть завуалировано, похвалить Вертова:

 

—Мне кажется, Эсфирь Ильинична сама бы так не выступила. Я думаю, ее как следует накачали перед этим собранием. Они с Вертовым были друзьями. Шуб в это время была почти в таком же положении, что и Вертов. Ее мало приглашали, она сидела без работы, последний фильм сделала за два года до этого, и то на Бакинской студии, а не на ЦСДФ. И ее тоже обвиняли в формализме. Конечно, она сказала эти слова, но я убеждена, что это сказано от страха, а не от сердца.

 

—А это выступление Романа Григорьевича Кацмана? (Как режиссер он работал под псевдонимом Григорьев. Не путать с оператором Исааком Кацманом.)

«Наша документальная кинематография прошла сложный путь в борьбе с формализмом и трюкачеством, вдохновителем которого был Дзига Вертов. Во время войны Вертов сделал два фильма, и оба они не были приняты. А ведь он и теперь не отказался от своих ошибок публично. Мы этого от него требуем».

 

—Ничего другого от Кацмана я не ожидала. Помню историю нашего последнего киножурнала. Вертов работал очень тщательно. К каждому сюжету в «Новостях дня» относился серьезно, делая маленькую законченную новеллу. В журнале было несколько сюжетов связанных с водой, и Вертов переходил от сюжета к сюжету через воду. Это были очень логичные и красивые переходы, но их сочли формалистическими. Работу у него отняли, обвинив в очередной раз в формализме, и заканчивал журнал тот же Роман Кацман. На мой взгляд, это неприлично. Тем более, по отношению к своему коллеге, к такому мастеру, как Вертов. Кацман ведь, работая в Госкино, принимал предпоследний фильм Вертова «Тебе, фронт» и критически отнесся к нему, буквально ошельмовал картину, разнес ее в пух и прах. И на том собрании я заранее знала, что и как он будет говорить. Кацман всегда поносил Вертова, но при этом ходили слухи, что он, не афишируя, смотрел его фильмы,—видимо, для того, чтобы учиться. Но так ничему и не научился. Чтобы быть Вертовым, нужно им родиться.

 

—Затем выступал начальник кинолетописи Гридасов.

«Вертов и Шуб—формалисты. Они не возражали против оценки их как новаторов. Таких антипатриотических тенденций много в книге Лебедева. А Вертов и Шуб не протестуют против этого».

 

—Я не очень помню Гридасова, но то, что он поставил рядом Вертова и Шуб, в общем, правильно. Шуб тоже была творческим человеком. Правда, она мало снимала—почти всю жизнь монтировала свои фильмы из хроники. Но я хорошо помню, что она снимала свой последний фильм—«Подарки Сталину» («От чистого сердца»—Е.Ц.), по-моему, с оператором Е.Андриканисом, но его не приняли. Сохранился ли он, я не знаю (сохранился в РГАКФД—Е.Ц.). А то, что Вертов и Шуб — антипатриоты, конечно, глупость.

 

—А вот выступление главного редактора ЦСДФ Н.Садковича.

 

—Садкович работал на ЦСДФ год или два главным редактором и остался в моей памяти мало примечательной личностью. Он приехал из Белоруссии, где был министром кинематографии. На ЦСДФ сделал один–два фильма как режиссер, и снова вернулся в Белоруссию министром. С Вертовым они были практически незнакомы.

 

—Режиссеры Ирина Венжер и Яков Посельский одни из немногих, кто не сказал ни одного плохого слова о Вертове.

 

—Ирина Венжер, жена Якова Посельского, была хорошим монтажером, потом стала прекрасным режиссером. Работала с Яковом Посельским, Сергеем Юткевичем, Самуилом Бубриком. Она была довольно энергичной партийной дамой, а ее муж был беспартийным. Тонкий лирик, режиссер-поэт. Он часто критиковал Ирину, а она его — никогда. Я с ними познакомилась еще в Казахстане. Ирина Венжер, Яков Посельский и его брат Иосиф были очень приличными людьми и хорошими режиссерами.

 

—Режиссер Леонид Кристи конкретно о Вертове тоже ничего не сказал.

«…Космополиты свили гнездо там, где есть мелкобуржуазная психология. Отдельные мелкобуржуазные пережитки еще есть в нашей среде, с ними надо бороться».

 

—Вероятно, он не хотел о нем говорить. Кристи был дипломатичный человек. Хотя они не дружили, с Денисом Аркадьевичем у него было что-то общее, он в чем-то даже подражал ему, никогда в этом не признаваясь. Во всяком случае, учеников своих Кристи потом учил по Вертову.

 

—Еще выступали начальник лаборатории Шевяков, режиссеры Г.Бобров, Ф.Киселев, Варламов, оператор Соломон Коган. Они дружно клеймили космополитов, называя все новые и новые фамилии, и их прегрешения против советского документального кино, но имени Вертова в их выступлениях в протоколе нет.

 

—Это значит, что протокол неполный. Я не помню всех выступавших, но хорошо помню, как оператор Соломон Коган ругал Вертова. Меня его выступление страшно возмутило.

 

—На этом прения заканчиваются. Пришла пора выступать Вертову.

Показать свое выздоровление от ошибок, я смогу только работой, но не словами,—надеюсь, коллектив мне в этом поможет».

Бедный загнанный Вертов не помышляет о справедливости, не возражает, а безропотно повторяет все обвинения выдвинутые против него, и молит только об одном: чтобы ему дали возможность работать.

 

—Выступление Вертова выглядело очень печально. Он пытался что-то объяснить и оправдаться. Каялся в том, что делал больше двадцати лет назад, потому что за последние годы ему каяться было не в чем. Ему пришлось оправдываться за то, что раньше считалось новаторским и революционным в кино, и что по всему миру называли великим. И бедный Денис Аркадьевич так разволновался, что не смог закончить выступления. Ему стало плохо. Встал и, шатаясь, пошел к выходу. На глазах у него были слезы. Он шел по проходу этого переполненного павильона, и никто на него не смотрел. Вышел в полной тишине. Я сказала Елизавете Игнатьевне: «Денису Аркадьевичу плохо, пойдите, посмотрите, что с ним». Она ответила: «Нет, я останусь здесь. Я должна услышать все, что они скажут о нем». И тогда я встала и пошла вслед за Вертовым.

Денис Аркадьевич спустился на первый этаж и стоял в вестибюле, не зная, куда идти. Выглядел он плохо. У него был сердечный приступ. Я подбежала к нему, взяла под руку, завела в диспетчерскую, здесь же, на первом этаже. Там были большие скамьи, обитые бархатом, я осторожно уложила его, сбегала за водой, дала ему попить, потом опустилась возле него на колени и стала разговаривать с ним, гладить его по голове. Вертов тяжело дышал и едва мог говорить. Я успокаивала его как могла. И вдруг в диспетчерскую вошел замминистра Щербина. Он прошел мимо Вертова, не глядя на него, как будто никого не было, подошел к телефону, набрал номер и, стоя в двух метрах от буквально умирающего Дениса Аркадьевича сказал, что здесь все в порядке, дело идет к концу, и минут через 20–30 он приедет обедать. После этого звонка Щербина, довольный, точно так же, не глядя на нас, прошел к выходу из диспетчерской.

 

—После покаяния Дзиги Вертова (между прочим, человека беспартийного), главную задачу открытого партийного собрания, видимо, посчитали достигнутой. Сначала выступил «и. о. директора студии тов. Рутэс», который вообще предложил избавиться от Вертова:

«О Вертове. Мы сегодня посмотрели “Человека с киноаппаратом”. Это доподлинная пропаганда взглядов, которые ничего общего не имеют со взглядами советского народа. Это освещение нашей жизни не с наших партийных позиций. Я глубоко убежден, что многолетняя работа в документальном кино ничему Вертова не научила. Если работник документального кино политически не растет, он не может работать на студии».

 

—Рутэс не кинематографист. Он ничего не знал о кино и не имел никакого права говорить о Вертове. Он ничего в этом не понимал. Это мое мнение. Рутэс вскоре ушел с ЦСДФ и работал директором Музея революции.

 

—Предпоследним выступил секретарь парторганизации Левин:

Итоги подвело начальство—с заключительным словом снова выступил замминистра Щербина. Вы двух последних выступлений не слышали.

 

—Я всегда была далека от национальных проблем, но то, что было сказано тогда, меня поразило и ужасно смутило. Это была явная антисемитская кампания. Коллеги Вертова (многие из которых были евреями) ожесточенно ругали своего товарища. Обзывали его космополитом, говорили гнусные фразы о его «разоблачении», о том что «ему чужд социалистический реализм», о том, что «он не разоружился», что «надо ему дать отпор». Я не могла понять, почему сами выступающие против Вертова не боялись оказаться среди так называемых «космополитов». Ну, в этот раз пронесло, но через неделю, через месяц они сами могли оказаться в таком же положении. Конечно, таковы были правила игры, но чего же так стараться клеймить и топтать своих товарищей? У меня тогда создалось впечатление, что с ораторами как следует поработали перед собранием. Иначе их рвения объяснить не могу.

После этого ужасного собрания в 1949-м, где Дениса Аркадьевича  казнили и осуждали, стали говорить, что Вертов отошел от жизни студии, но это не он отошел, это коллеги отошли от него. Почти все чурались его.

 

—А как Вертов заболел, Вы помните?

 

—Он заболел осенью 1953 года, сначала почти не лечился. Потом ему стало хуже. Мы со Свиловой повели Дениса Аркадьевича к Липману, знаменитому гомеопату. Он посмотрел его и сказал: «Я уже ничего не смогу сделать». Однажды Вертову стало совсем плохо. Вызвали скорую помощь. Его положили в институт Склифосовского, он там лежал некоторое время. Как-то мы пришли с Мишей Кауфманом к нему на свидание, и он попросил нас: «Возьмите меня отсюда домой, я не могу здесь». А нам уже объявили, что Дениса Аркадьевича нужно обязательно оперировать. Но Вертов написал главному врачу письмо, где просил отпустить его. Врач его отпустил. Мы с Кауфманом его забрали. Возвращаться в больницу Вертов не стал, как его ни уговаривали. Ближе к концу болезни мы смогли привезти к нему министра здравоохранения Петровского, который, осмотрев Вертова, сказал, что ему  осталось жить две недели. У Дениса Аркадьевича был рак желудка, и он почти ничего не ел. Страдал страшно, но ни единого раза не сказал, что ему тяжко. Он был удивительно волевой человек и держал себя очень стойко. Никогда не стонал. Елизавета Игнатьевна рассказывала, что она по ночам просыпалась от страха, что Денис Аркадьевич уже умер, так тихо он лежал. А он боялся, что Лиза будет волноваться, и не сможет спать. Продолжалось это недолго — ровно три месяца. А 12 февраля он умер…

Я как-то задумалась: почему, если Вертов так не нравился начальству, Большаков жаждал отправить его в эвакуацию из Москвы? Может, они боялись, что Вертов перейдет к немцам? Но он же был еврей и, с моей точки зрения, это совершенно невозможная вещь, абсолютная глупость. Но с точки зрения Большакова и других руководителей кинокомитета, я не исключаю такой мысли. Вертов был признан и знаменит на Западе. И им могло казаться, что он поэтому не хотел уезжать из Москвы…