Ни один фильм у Сокурова не существует сам по себе, как полностью осуществленное высказывание. Все собраны в циклы. Тетралогия сюжетных экранизаций «по мотивам»: «Одинокий голос человека», «Скорбное бесчувствие», «Спаси и сохрани», «Дни затмения» (бессилие чувствовать, любить, жить, невыносимая тяжесть самой жизни)… «Мрачная» трилогия о разных ликах смерти: «Камень», «Круг второй», «Тихие страницы»… Призрачные «японские» ленты—«Восточная элегия», «Смиренная жизнь», «Dolce» (смирение перед таинством смерти)… Дилогия (пока) о вождях, теряющих «чувство» жизни: «Молох», «Телец»… Цикл «Элегий»…

«Русский Ковчег» в этот ряд не поставишь—он вбирает в себя всё. В какой-то степени это итоговая картина, необычайно важная как для режиссера, так, думается, и для нашей культуры.

В космогонии Сокурова нет прошлого, настоящего и будущего, есть некий момент пребывания, вмещающий всё. Всю жизнь режиссер стремился к достижению внутреннего равновесия и некоей абсолютной целостности восприятия переживаемого момента: длинные, почти неподвижные планы, полное погружение в застывшее изображение, размывание временных границ, действие, нередко ограниченное классическими сутками…

В «Русском Ковчеге» все сжато в полтора часа, вместившие в себя триста лет. Принцип съемки единым планом отнюдь не формален—он является логическим выражением этого стремления максимально «сгустить» и само время, и его смысл…

Внешне история, рассказанная в «Русском Ковчеге», очень проста (зато для анализа смысловых нюансов потребуется целое исследование): она происходит то ли после гипотетической мировой катастрофы, то ли после гипотетической смерти автора. В данном случае это не суть важно, так как автор оказывается в удивительном месте: Дом-музей, собравший культурные ценности многих столетий (он же Ковчег, плывущий по волнам необозримого мирового Океана), гостеприимно распахивает перед ним свои двери.

Но если реальный Ковчег спасал живых, то сокуровский Русский Ковчег—место обитания душ умерших, хранящее ауру их личностей и давно исчезнувшей жизни.

Данте, путешествуя с Вергилием по кругам ада, предъявлял своим читателям развернутую картину человеческих пороков, слабостей и заблуждений—по сути, картину их собственной жизни. Сокуров путешествует с Европейцем по кругам русской культуры в поисках спасения—не столько личного (оно вряд ли возможно), но спасения самого человеческого мира, который сохраняется, будучи спроецированным в прошлое, в историю. Настоящее может найти спасение именно в прошлом, а оно, в свою очередь, живо в настоящем…

И Сокуров, и Европеец согласны—самое человечное столетие за по-
следнее время—XIX век. Европеец решает в нем остаться. Если бы Сокуров мог, то, наверное, остался бы с ним вместе…