—Даниил Александрович, вы познакомились с Ширяевым, когда занимались в Хореографическом училище? Учились у него?

—В училище педагогов разных много. Одних знаешь, потому что они тебя чему-то учат: либо классике, либо поддержке, либо так называемому народно-характерному танцу. А кого-то ты знаешь только потому, что видишь каждый день и для тебя он—местный, свой. Непосредственного педагогического контакта с Ширяевым у меня не было, он меня ничему не учил. Я учился у педагогов Александра Ильича Бочарова и Андрея Васильевича Лопухова.

 —Соавторы Ширяева по учебнику.

—Совершенно верно. Это были мастера, такие три “кита”. А чем отличался Ширяев в ту пору? Прежде всего тем, что был одним из участников “привоза” в Ленинград национальных кадров. Чаще всего он ездил в Башкирию—она была его любимой республикой. И татары там рядышком. Любимыми учениками у него, в основном, и были башкиры и татары.

Мое с ним знакомство состоялось, когда я учился в младших классах, еще до приезда этих самых башкир и татар. Однажды нас всех позвали в школьный театр (позже он стал называться театром имени Александра Викторовича Ширяева), усадили и показали его фильмы. В кино я тогда еще мало бегал и смотрел на экран, раскрыв рот.

—Что показывали, не помните?

—В основном, как танцевал Ширяев, и еще он показывал то, что снял с куклами, которые сам делал.

<...>

Что еще я помню о Ширяеве? 1938 год. Хореографическому училищу 200 лет. Идет сборный концерт. Мазурку из оперы “Иван Сусанин” танцуют Ширяев, Кшесинский, Лопухов и Бочаров, а их партнерши—Валентина Константиновна Иванова и Вдовина. Фантастика! Ширяеву ведь было уже много лет. Не знаю сколько—мне он казался дряхлым стариком. Но танцевал замечательно!

Надо сказать, Ширяев был большим энтузиастом в организации номеров в этом самом театре, который потом был назван его именем. Правда, когда пришел новый директор по фамилии Шелков, табличка с именем Ширяева куда-то исчезла—ходили слухи, что Шелков хочет, чтобы театр со временем был бы назван его именем. Обе фамилии на “Ш”—так какая разница: Ширяев или Шелков? Впрочем, Царствие им небесное обоим.

<...>

—Как же вы получили эти пленки?

—Это совсем другая история, имеющая отношение к тому, с чего я начал наш разговор: все дело в моей любви к фотографии.

После войны было повальное увлечение киносъемками. В Союзе появились киноаппараты немецкого производства на 8-ми миллиметровой пленке—такие квадратненькие, как назывались, уже не помню. И меня захватил этот всеобщий интерес к кино, у меня ведь еще в училище появлялись мысли—не заняться ли съемками.

<...>

Ну, короче говоря, я занимался всем этим, занимался. И “надвигалась” какая-то дата Ширяева. Год я уже не вспомню.

—В 1967 году было его столетие.

—Точно, столетие. Я еще с Кинохроникой был связан и стал говорить о том, что надо бы фильм о Ширяеве сделать. Меня спросили: “Он заслуженный артист?”—“Да, заслуженный”. “А ему Луначарский подписывал это звание или кто-то другой?” Понимаете, возникли и такого рода сложности. Кроме того, тогда еще какое-то празднование, связанное с Лениным, проходило…

—В это время праздновали 50 лет Октябрьской Революции.

—А, ну вот. В общем, какая-то чушь. И фильм так и не сняли. Но когда разговоры о съемках еще велись, я пришел к Анечке Бажаевой по поводу фотографий Ширяева. Кажется, Анечка была его невесткой. Впрочем, не знаю точно ее родственных связей с ним. Во всяком случае, она одна жила в его однокомнатной квартире, прямо в училище. Все звали ее Козочкой. В партийной организации, членом которой я тоже состоял, Анечка собирала взносы.

А чуть позже—через полгода, может быть—Козочка приходит ко мне и говорит: “Данечка, я собираюсь ремонт делать. Возьмите у меня все это, иначе я на помойку вынесу!” А у нее стояла такая “бандура” высотой со стол—железная бочка с крышкой. И там масса чего-то наложена: и в железных коробках, и в бумажках завернуто, и в каких-то коробочках из-под монпансье. Я и загорелся. Я ведь до этого, когда к ней приходил в первый раз, в закутке нашел фанерную коробочку с какими-то приводящими механизмами и рисованные картинки на бумаге—большущий моток, свернутый не вплотную, а так, как будто на локоть наматывали.

—Рулон был с перфорацией?

—Нет, без перфораций. Я же сказал—была специальная коробка для просмотра. Фанерная коробка высотой со стол, в которой и вращалась лента. Там была система стекол: чтобы не соврать, три зеркала стояли. И они крутились, еще какая-то линза стояла. Простить себе не могу, что я эту коробку куда-то потерял—прозевал, когда ее выкинули.

Сама лента была довольно широкой, плохого, газетного качества, желтоватого цвета. Длины она была невероятной и нарисовано на ней было очень много.

Я все это с радостью у Анечки хватанул и положил в свое хозяйство. Причем в один присест унести все было невозможно, хотя я был значительно здоровее по сравнению с нынешним временем.

—А самого аппарата, что, не было?

—Нет, не было… Сейчас, минуточку... Были! Были детали разных аппаратов. Один—узкопленочный. Не 8-миллиметровый, а какого-то необыкновенного формата—17,5 миллиметров, что ли? Перфорация на его пленках была не сбоку, а посередке, между кадриками, одна всего дырочка—я такого до этого никогда не видел.

—Кстати, когда вы снимали Ширяева, вы видели в его квартире приборы, пленки—в общем, что-то, имеющее отношение к кино?

—Нет, я пришел с определенной целью: сфотографировать его—и больше ни на что не обращал внимания.

—И макет кукольного театра не видели?

— Нет… Но я хорошо помню “тропинку”, которая была протоптана, прошарпана у него в комнате. Как я теперь понимаю—от аппарата до объекта съемки.

То, что я получил у Бажаевой, благополучно стояло у меня в хореографическом училище, а я думал-гадал: что с этим можно сделать, где это можно применить?

—Но вы сразу поняли, что это такое? На просвет это можно было посмотреть? Не были ли пленки испорчены?

—Понял-то я молниеносно. Там были пленки разного формата и разного качества. Какие-то просто на выкидыш были: очевидно, в эти коробочки попала влага, и появилась ржавчина. Некоторые я даже не пытался раскручивать, чтобы посмотреть. Я понимал, что, если взять их в руки, они сразу обломаются.

—Но вы сами ничего не выбросили?

—Нет, выбросить—Боже избави—что вы!

<...>

Дома у нас была небольшая кладовочка, куда я поставил яуфы. Кроме ширяевских у меня было еще много других пленок, пришедших ко мне совсем по другим каналам. Одна моя театральная подруга тоже, как и Бажаева, попросила меня: “Данька, ты кино интересуешься. Возьми у меня, а то я выброшу”. Она была наследницей Соколова, который работал на “Ленфильме” где-то в начале века.

—Тогда уж не на “Ленфильме”, а на какой-нибудь студии Дранкова или Ханжонкова?

—Да-да-да... Во всяком случае, Тася Соколова—Анастасия Иосифовна—дала мне пару яуфов с пленками самого различного содержания, к балету отношения не имеющими. Но я по своей жадности, к тому же сам не склонный к выбрасыванию, все загребал. Пленки Соколова были интересные—хроника, какая-то мультипликационная реклама.

Среди хроники особенно запомнился эпизод, как Троцкий прибыл в дивизию Чапаева. Я этот ролик отнес на Кинохронику Юделевой, там его перепечатали и вернули мне. Причем Юделева сказала, что один эпизод вырезали как “не подлежащий широкому рассмотрению”. Вероятно, это и была сцена с Троцким, ведь он до самой перестройки считался фигурой вне закона. А потом мне передали, что хроникеры Югославии, делая какой-то фильм, использовали эту самую пленку.

А мультипликация была рисованной: какой-то самолет—не самолет... В общем, что-то, связанное с пропеллером—это я точно помню. То, что это реклама, было понятно из титров a-la Маяковский. То ли Осоавиахим рекламировали, то ли еще что-то в этом духе.

Были и драматические сцены—немые, конечно... Кто актеры? Неизвестно. Была там “Спящая красавица”—раскрашенная пленка, целая бобина. Откуда я знал, что это именно “Спящая красавица”? То ли из титров, то ли со слов Таси—уже не скажу. Причем не балет, а именно драматический фильм. Кадр, который я видел: все раскрашено—желтый, зеленый, голубой, розовый цвета, довольно бледные, почти пастельные тона. Какая-то там была набережная, вроде как венецианского канала...

<...>

Из непосредственно ширяевских пленок—один кадр хорошо запомнился—вода и какая-то морда крокодила.

—Мультипликация?

—Крокодил—не мультипликация. Крокодил—это был Лопухов. Я об этом узнал от самого Федора Васильевича Лопухова, в то время старейшего нашего танцора и балетмейстера. Его квартира была в здании училища, и я с ним часто общался. Боже мой, это такая величина в нашем мире—с ним почетно было быть просто знакомым! Я очень дорожил этим знакомством и не раз приводил к нему ребят фотографироваться.

Он был удивительный человек. Расскажу только один эпизод. В 1964 году со мной приключился жестокий инфаркт. Я два с половиной месяца пролежал в больнице, потом четыре месяца находился в официальном отпуске. Через полгода появился в училище и встретился с Лопуховым, и мы стали говорить на общую тему—сердечная недостаточность: какими лекарствами пользоваться, когда, как и так далее. “А ты знаешь, мне врач запретил интимное общение”,—сказал, между прочим, Лопухов, которому тогда было лет восемьдесят...

Так вот, как-то я рассказал Лопухову о пленках. Он заинтересовался: “Ой, ну, как же! Я помню, как это все снималось. Ведь я у Ширяева на даче отдыхал”. Я говорю: “Там был кадр с крокодилом...”—“Так крокодил—это же я! Я—крокодил!”

—А кто-нибудь, кроме Лопухова, вам рассказывал о съемках у Ширяева?

—Нет, нет. Только Лопухов. Но у меня ни с кем и разговоров на эту тему особенно не было. Только с Лопуховым, потому что у нас сложились такие хорошие отношения.

Правда, однажды пришел ко мне известный балетмейстер Варковицкий: “У тебя,—говорит,—пленки, которые Ширяев нам показывал?” Но я решил ему ничего не давать: “Нет,—говорю,—у меня нету”. Ну, и всё. Больше я точно ни с кем об этих пленках не говорил…

Апрель 2004