В последнее время предложения сниматься в кино были, но малоинтересные. В таких ролях делать нечего, потому их не помню. У меня такое ощущение, что современному кинематографу я не нужна. То, что предлагают играть, я уже проходила, причем очень давно. Сравнительно недавно Эльдар Рязанов предложил мне роль в «Старых клячах», ту, в которой снялась Лия Ахеджакова. Она и сыграла замечательно, потому что настоящая актриса. Поначалу я даже думала сниматься. Эльдар Александрович любит актеров. И картины у него с его миром, обаянием, с индивидуальным лицом. Я предложила ему, правда, снимать «Филумену Мартурано», но Захаров отменил эту идею. А от «Старых кляч» я тоже отказалась не сразу. Делала какие-то предложения, чтобы укрепить драматургию, избавиться от слабых сюжетных ходов, ввести мотивировки поведения. Мне вообще сценарий показался очень скоро написанным. Над сценарием мы действительно работали, но судьба распорядилась иначе. Игорь Угольников предложил роль более интересную, занятную. Фильм называется «Казус Бейли». Героини — две женщины. Моя роль — вторая. Эту роль я и сыграла. Съемки только-только закончились в Польше. Потому ничего не могу сказать о результате.

Думаю, мне предстоит решить: или делать то, для чего я действительно рождена, и пусть это будет одна или две работы, или вообще ничего уже не делать.

Вспомнила. Много раньше я отказалась от участия в фильме Валерия Тодоровского «Подмосковные вечера». Эту роль в фильме сыграла Алиса Фрейндлих. Режиссер этот из молодых нравится мне более других. Но я отказалась и отнюдь не потому, что не хотела работать с ним, а потому, что сыграть женщину без надежды мне показалось страшным. С возрастом особенно остро и болезненно чувствуешь  такое состояние — когда нет будущего, идти некуда, смотреть не на что. Видимо, личность моя и ее сегодняшние состояния меня куда-то не пускают, накладывают на многое запрет. А Фрейндлих сыграла и замечательно.

Был замысел у Глеба Панфилова — «Без вины виноватые» Островского. В театре не получилось. Хотел в кино. Может быть, когда-нибудь…

В театре… В театре, мне кажется, я тоже не могу реализовать себя. Я играю много, и роли серьезные — Филумену Мартурано, к примеру, с замечательным партнером Арменом Борисовичем Джигарханяном. Но все равно это определенный коридор, по которому я иду, подчиняясь и драматургии и воле режиссера. Я зажата заданиями, которые должна выполнить, ни в коем случае не выходя за их пределы. И я достаточно честна, чтобы не нарушать существующий договор, не могу позволить себе заниматься самовыражением там, где все пространство спектакля предопределено волею постановщика. В нем — в этом пространстве — строго определена моя функция. Могу сказать, что это — довольно банальная ситуация во взаимоотношениях актер—режиссер. Сейчас ретроспективно я понимаю, что был  только один мой театр. Это был театр Эфроса. Но его нет. Театр же Захарова я не могу определить как театр формального поиска только, ибо за формальным поиском стоит некий существенный для режиссера смысл. И все-таки в работе у меня нет достаточного разгона, чтобы взлететь и полетать. Я словно все время упираюсь во что-то. Размеры пространства малы, что ли.

Вот однажды, помню, я пришла в гости к Изабелле Германовне Эпштейн  из своей «хрущобы», и моя собака Николь стала просто безумной от счастья — так обрадовалась простору — и бегала, бегала, бегала. Вот и мне нужно хотя бы иногда радоваться и бегать, бегать бегать. А в театре я как бы придавлена
жесткостью режиссерского рисунка образа. Даже Мамаева подчинена абсолютистской режиссерской задаче, вписывающей этот образ в общее решение. То же и с Филуменой. В режиссерской трактовке она — сдержанная, всегда владеющая собой, соображающая, идущая к своей цели. И всё. Так и существую в предписанных рамках, потому что такой и должна быть эта персона в режиссерской интерпретации. А мне бы хотелось чего-то сложного, переливчатого, взлетающего и падающего, как бы незапрограммированного изначально, позволяющего  включить в себя мой собственный женский, жизненный, психологический опыт, мое понимание такой человеческой судьбы.

   В последнее время начинаю ощущать усталость. Ведь я играю беспрерывно. Появляется чувство обреченности, покорности обстоятельствам. Забываюсь только на сцене. Но и здесь — делаю дело, а иногда и отбываю повинность. Помню еще, как я пришла в театр: меня просто колотило от радости, счастья. Я переживала появлению вторых составов, были обиды, травмы… Сегодня же, похоже, чувствую себя солдатом, выполняющим строгие команды, которые и сама себе отдаю и мне дают. Знаю, что в день перед спектаклем я должна отдохнуть и собрать себя, должна вовремя прийти, сыграть. Следующий день — опять то же самое. И третий — то же. Я люблю это, напоминаю себе, люблю мгновения, когда спектакль только рождается, когда идет премьера, когда затем я каждый раз отмечаю для себя, что сделано не вполне органично, что в следующий раз нужно изменить. Но я уже раба этого дела. И возникает потребность выйти отсюда, оборвать нить предопределенности. Вдруг возникает потребность посмотреть другие театры, работы других режиссеров и актеров. Узнать, о чем думают, о чем говорят, что делают другие. А больше всего мне хочется просто выйти в лес, вырваться на волю, хочется насладиться  простым и прекрасным — музыкой, пением птиц. Который год я пропускаю весну с пением соловьев. Для меня это невозместимая потеря.

Эту весну пропустила потому, что снималась в Польше. И там узнала нечто новое для себя. Выяснилось, что я медленно работаю, а нужно быстро. Диктуют деньги, план. Все сокращено до минимума. Мы снимали по 180–200 метров в день. А это не мой ритм в работе. Но это ритм сегодняшнего кинематографа. И опять-таки, видимо, ничего не поделаешь.

 То, что происходит в театре, тоже выталкивает меня. Здесь мною правят обязательства, долг, ответственность. Даже в тех случаях, когда не хочу, не могу, все равно прихожу на спектакль. Вот любимый мною Джигарханян может не прийти. И за двенадцать минут до спектакля, когда уже и грим наложен и все готово — вдруг объявляют об отмене спектакля. Я воспитана в другой системе. Причем я люблю играть, люблю хулиганить. Но теперь я понимаю, что у меня есть только определенное количество сил, которые я должна постоянно восстанавливать. Но эти силы мне хочется тратить на другое. Мне не хочется просто озорничать, просто изматывать себя или просто соответствовать профессии. А каждый спектакль — это тяжелый труд, это неизбежный износ. И хочется, чтобы это понимали. У нас же в театре есть практика играть спектакль два дня подряд из-за того, что декорации чрезвычайно сложны и разбирать и устанавливать их трудно. Сыграв первый, я не успеваю восстановиться, так как ночью после спектакля не сплю. Но это подробности, которые никому не интересны. Это неинтересно Захарову, это неинтересно постановщикам, которые ставят мебель, и художнику неинтересно. Что-то, правда, случилось. В театре перестала быть важна личность актера. Мы — люди, мы — народ, мы — служащие. И все движемся в системе замыслов Марка Анатольевича Захарова. И всё. Причем я еще на хорошем месте, на особом счету, я могу что-то потребовать. А молодые вообще должны быть безропотны. И стареют так. Так все мы зависим от режиссера прежде всего. От избираемой им драматургии. И только в последнюю очередь от самих себя.

К сожалению, я об этом уже говорила, я мало вижу фильмов и наших и зарубежных. Есть замечательные актеры, которые мне бесконечно интересны. Вот, к примеру, Мэрил Стрип. Но мне почему-то кажется, что и она испытывает те же проблемы, которые испытываю я. Хотя, вероятнее всего, она и живет по-другому и более свободно может выбирать роли и слушать соловьев. Но, может быть, это и не так: ведь существуют  договора, которые она должна выполнять, чтобы оставаться в профессии. А ведь она — это нежное, очарованное сердце. Она индивидуальность, она исключение и в американском и в мировом кино.

Мир вокруг меняется. Нужно успевать оглядываться вокруг, нужно успевать понять, что происходит во времени. И не отступая от себя, не изменяя себе, говорить о том, что считаешь важным и личным. А вот удастся ли сделать что-то действительно достойное, то, что могу назвать по-настоящему своим (как роли в «Иванове»,  в «Тиле», в « Sоггy», сыгранные в театре, как роли в фильмах Панфилова) — Бог весть. И в этом для меня главный вопрос и повод к мучительным раздумьям.