Мы познакомились зимой 1977-го, в начале съемок «Сталкера». Я узнал, что Саша из Ростова, заговорил с ним — оказалось, у нас были общие знакомые. Постепенно мы подружились. Особенно много мы проводили времени вместе в 1977–1978 годах в киноэкспедиции в Таллине.

В августе-сентябре 1977-го в разгаре был конфликт Тарковского с «Мосфильмом». По техническим причинам в лаборатории было запорото три четверти отснятого материала. Тарковский потребовал найти виновных, обвинил в браке совершенно неповинного оператора Георгия Рерберга, отказался от его услуг — съемки остановились. Воцарился сорокадневный простой, каждый день которого был полон самых противоречивых слухов о фильме и о самом Тарковском. Часть группы уехала в Москву для выяснения обстоятельств, другая — ушла в жестокий запой. Те, кто не особенно пил, старались как-то поддерживать друг друга. В Госкино вяло решалась судьба картины, и каждый день приносил дурные вести. Кое-кто в Москвестал поговаривать, что Тарковский был «дутой фигурой» и «звезда его закатилась». Некоторые открыто злорадствовали. Напряжение росло, все мы понимали, что картину, скорее всего, закроют. Год работы, многоразовые пересъемки, изматывающее напряжение сил — все грозило пойти насмарку. Всем было нелегко, но актерам — особенно.

Кайдановский подчеркнуто сторонился этих разговоров, отмалчивался, предпочитая не участвовать в дискуссиях. Но как дорого и тяжело ему доставалось молчание! Однажды мы договорились встретиться у Тамары Зибуновой — гражданской жены Сергея Довлатова, пригласившей нас на завтрак. Я пришел — мы сидели, разговаривали, ждали. Саши все не было. Решили завтракать без него. Когда уже заканчивали, пришел Саша. Я пошутил, наверное, не очень тактично в тех условиях: «А вот и Александр к десерту». Кайдановский не моргнул глазом. Объяснил, что ему кто-то звонил из Москвы, потом по дороге пришлось менять колесо. Мы покончили с фруктами, простились с Тамарой, поехали по своим делам.

Часа в четыре вместе с Машей Чугуновой пошли в гостиницу «Виру», пообедали, выпили по рюмке водки. Потом Маша ушла, а мы решили пройтись по Таллину. Шли, разговаривали, стараясь не касаться того, что нас волновало. Неожиданно Саша остановился, пристально посмотрел на меня. «Значит к десерту?» — и врезал мне по челюсти. Я на секунду опешил: «За что?!», потом хотел дать сдачи, но он обхватил меня руками, стал извиняться и вдруг разрыдался. «Прости меня… понимаешь… если картину закроют, такого больше не будет никогда… никогда не будет такой роли… а я не могу сниматься у режиссеров глупее меня… не могу, понимаешь. И Андрея жалко…» И он, нагнувшись, спрятал лицо и беззвучно заплакал.

Это было настолько на него не похоже, что я был просто потрясен. Я понял — это был срыв совсем не по моему поводу, хотя я невольно дал толчок его нервному выбросу. Он мучительно переживал происходящее. Конечно, сдачи я давать не стал. Я стал говорить какие-то слова утешения — он поднял голову, вытер глаза: «Прости», и улыбнулся своей горькой и несносной саркастической улыбкой. «Что-то я пошел в разнос». Он справился с собой — на лице его уже не было и тени отчаяния.

Мы шли по бульвару, продолжали разговор, как будто ничего не произошло, хотя у меня саднило скулу. Метров через триста на большой зеленой лужайке, в глубине которой стоял девятиэтажный дом, он остановился. Потрогал пальцами след удара на моем лице. Еще раз извинился, закурил. «Давай посидим…»

Мы молча сидели на изумрудной траве, он курил, косые лучи солнца высветили на поляне яркие пятна, было покойно и мирно, казалось, никаких проблем не существовало.

Но просидели мы недолго. Через минуту сзади завизжал тормозами «рафик», из которого на ходу выскакивали милиционеры. Их было восемь. Еще через минуту, с наручниками за спиной, нас бросили в микроавтобус, а через пять минут, уже в отделении, милиционеры, поставив нас лицом к стене, обыскивали, сопровождая обыск ударами по почкам. Интересно, что эстонцами были один или два — остальные русские и украинцы.

Я сообразил, что нас арестовали за наш внешний вид — мы оба были коротко стрижены, а у Саши еще и вытравлено белое пятно на голове, хотя одеты мы были довольно прилично. Милиционеры вытащили у нас из карманов документы — у меня пропуск на «Мосфильм», у Саши водительское удостоверение, где была написана профессия — актер.

<...>

Мы с Сашей поняли, что возмущаться бесполезно. Тем более, что у Саши уже была такая же, состряпанная милицией, судимость за драку. Тогда его спасло заступничество друзей и Михаила Александровича Ульянова. Но свои два года условно он все же тогда получил.

 

Потом мы вместе с Кайдановским учились на курсах сценаристов и кинорежиссеров. Я также занимался сбором архивных материалов для фильма Никиты Михалкова о Грибоедове. Однажды я рассказал Саше историю о том, как Грибоедов, впервые отправившись на службу в Коллегию Иностранных дел, встретил на петербургской улице персидское посольство, еще не подозревая о том, что он будет служить, а потом и погибнет в Персии. В караване посольства вели слона. Было холодно, снежно, слону, чтобы он не простудился и не заболел, сделали специальные валенки, но он потерял один из них, хромал, припадал на ногу и жалобно трубил. Огромные толпы сбегались смотреть на невиданное зрелище. Но это был не первый персидский слон в России. За много лет до этого, во времена Ивана Грозного, после проигранной войны персы подарили русскому царю другого слона — белого, очень редкого и потому считавшегося священным животным. Два года погонщики вели его из Персии в Россию, борясь с бездорожьем, погодой, разбоями и невзгодами. Когда его пригнали в Кремль и показали Ивану Грозному, он почему-то обиделся, назвал слона «жопой с хвостом на морде» и приказал эту мерзкую скотину порубить на куски и мясо отдать собакам.

Саше эта история очень понравилась. Он спросил меня, может ли он написать сценарий об этом? Я, конечно, позволил, сказав, что исторические факты не принадлежат никому, кроме истории. Спустя какое-то время Кайдановский сказал, что пишет сценарий «Путешествие белого слона» и что у него есть роль для меня. Когда я спросил, кого я буду играть, он сказал: старшего погонщика слона.

— И знаешь, чем закончится твоя роль?

— Нет.

— Ты перережешь себе горло от уха до уха.

И он усмехнулся своей саркастической улыбкой.

 

Мы дружили с Сашей, хотя многие имеют гораздо большие основания считать себя его друзьями. <...>

Он был «безбытен» в мандельштамовском смысле этого слова и довольствовался малым. Конечно, ему нравился комфорт, особенно в последние годы. Он любил вкусно поесть, курить хорошие сигареты. Но он никогда ничего не предпринимал ради достижения жизненных благ. Его не интересовало ничего, кроме творчества. Ему претила сама мысль о том, что нужно куда-то ходить, кого-то просить, перед кем-то унижаться ради удобств и комфорта. Он просто игнорировал неудобства и с королевским величием ходил в драном халате с голым плечом, как римский патриций. И была в этом величии такая подлинность и свобода, что вы действительно чувствовали себя в гостях у коронованной особы.

Он вел себя одинаково просто на Каннском фестивале и в своей набитой книгами, пластинками и картинами, выкрашенной графитом огромной комнате с лепными ангелами на потолке. В необъятной, заставленной шкафами и ящиками коммуналке, где трудно пройти по коридору без риска для жизни и где он прожил последние четырнадцать лет.

Его отношения с женщинами были запутанными, требовательными и стыдливыми. <...>

Его любовь к застолью совершенно не походила на пьянство Высоцкого или Даля. В любой момент он мог остановиться, месяцами не употребляя ни капли алкоголя. Для него стол был поводом собрать друзей и усадить их в неожиданной, подчас весьма причудливой компании, где кот Носферату и дворняга Зина имели столь же равные права, как кинооператоры Юрий Клименко и Георгий Рерберг, скульптор Иосиф Кавалерчик, хирург-офтальмолог Евгений Лихнекевич, художница Наталья Нестерова или психолог Вера Щур.

Умение выбирать друзей было одним из самых редких талантов Кайдановского. Он умел, как мало кто из творческих людей, слушать и слышать собеседника, быть немногословным, а иногда и просто промолчать. Для него не было большего удовольствия, чем сидя за дружеским столом, слушать друзей, рассказывать им самому, петь свои песни на стихи Киплинга, Тютчева, Тарковского, Ахматовой, Мандельштама. (Он с прискорбной беспечностью относился к этим песням — насколько мне известно, он никогда не пытался записать их на пластинку, или компакт-диск, или хотя бы качественно на магнитную пленку.)

Он был прост и ровен со всеми, но не выносил хамства, особенно по отношению к женщинам, фамильярности и амикошонства. Он мгновенно впадал в ярость и бросался проучить обидчика. В драке был агрессивен, свиреп и неукротим. Даже проигрывая физически, он, как правило, побеждал за счет неистового напора и бесстрашия. Он дрался часто и безоглядно, особенно в молодости, но потом мучительно переживал, терзался, просил прощения. Это было искренне, и почти всегда его прощали.

Отдельный разговор — животные. Поначалу он их терпеть не мог, но очень быстро привыкал, а потом уже не мог без них жить. У него с ними были особые, доверительные, но весьма причудливые отношения. <...>

Пожалуй, в последние годы они были самыми близкими Сашиными друзьями — не случайно в пору увлечения живописью он написал с ними свой парадный семейный портрет. На портрете они втроем сидят рядом за столом и смотрят на зрителя. Примечательно, что все написаны в обратной пропорции — большие кот и собака и поменьше Саша в легендарном халате. Рисовал он не очень здорово, но, на удивление, животные получились неожиданно хорошо и очень похоже. Собственные черты на портрете Александр только наметил.

В 1990-м году он снял фильм об уже смертельно больном Параджанове. Параджанов у Кайдановского — не темпераментный, брызжущий выдумкой и весельем жизнелюб, как привыкли его видеть. Он похож на грустного старика с картины Ван Гога «На пороге вечности». Та же отрешенность, то же астральное ощущение вечности, освобожденной от мирской суеты. Кто мог предполагать, что через несколько лет такое же выражение будет в глазах у Саши…

В последние годы судьба его складывалась трагически и противоречиво. Как и большинство кинематографистов, он не мог найти денег на свои картины. Он стал писать сценарии. Пытался организовать свой театр в Доме Ученых. В 1993 году открыл свою студию «Сад», фонд поддержки молодых кинематографистов. Его пригласили преподавать актерское мастерство в театральное училище им. Щукина — он с благодарностью отозвался, занимался этим кропотливо и увлеченно, но это не доставляло ему подлинного удовлетворения. Он хватался за любые, казавшиеся ему интересными, предложения — лишь бы работать в кино. <...> Он написал восемь или десять удивительных, ни на что не похожих сценариев. Увы, воплотить ему удалось очень немногое.

К деньгам, предлагаемым западными продюсерами, нужно было еще найти свои — российские. Свои же продюсеры относились к Кайдановскому с недоверием и денег не давали: «слишком заумен и сложен». Боюсь, что такая же участь ожидала бы сегодня и Андрея Тарковского. Тогда, на рубеже 80-х–90-х годов кино- и телемагнаты старались побыстрее «заколотить бабки» на «чернухе» или «порнухе».

Поняв, что найти деньги на свои фильмы ему не удастся, Саша решил заработать их сам — он снова стал сниматься, благо предложения со всего мира шли по-прежнему, а советской власти, не выпускавшей его за границу, уже не было. Его популярность в мире росла. Директор Каннского фестиваля Жиль Жакоб, Клинт Иствуд и Катрин Денёв пригласили его в жюри. Это стало признанием его вклада в мировой кинематограф. Он снялся в Польше, во Франции, в Испании, Венгрии. Купил компьютер, кое-какое оборудование, остальные деньги вложил в финансирование своего фильма. Продюсером стала «Русская кинокомпания» на «Мосфильме». Но снять он уже ничего не успел. Спустя короткое время деньги стало невозможно получить и использовать. Причины этого столь же таинственны, как сюжеты его фильмов; искать эти деньги столь же наивно, как и апеллировать к совести продюсеров.

Это был тяжелый удар, и оправиться от него Саша так и не смог. 1 ноября 1994 года он перенес первый инфаркт, 1 августа 1995 — второй. Третьего инфаркта — в ночь на 2 декабря 1995 года — уже не вынес.

Незадолго до смерти он снова запустился со своим фильмом — друзья помогли достать ему деньги, обещало финансирование Госкино. Но было слишком поздно.

За несколько месяцев до смерти Кайдановский, наконец, решил поменять свою гигантскую комнату на нечто более комфортабельное. Он купил небольшую двухкомнатную квартиру, но так и не успел в нее въехать.

За двадцать дней до смерти Саша снова женился.

Когда после Сашиной смерти друзья собрались на поминки (это был двадцать первый день), его огромная, забитая книгами, картинами и пластинками комната с ангелами была пуста. Из нее было вывезено абсолютно все…

 

Весной 1996 года я купил журнал, где был опубликован его сценарий об Иване Грозном. Поздно вечером я стал читать сценарий и не отрывался от него, пока не дошел до места, где Иван Грозный приказал казнить несчастного слона. Когда переводчик перевел старшему погонщику слова царя, перс вынул из-за пояса нож, прокричал персидское заклинание и перерезал себе горло от уха до уха. Я вздрогнул от прочитанного. В этот момент лампочка вспыхнула ослепительно ярко, колба оторвалась от цоколя и со страшным грохотом разлетелась на куски от удара об пол. В сомкнувшейся темноте были видны только две темно-красных проволочки от лампы. Они быстро потемнели и исчезли в темноте. Я покрылся холодным потом. Волосы на голове встали, как наэлектризованные. Я понял: Саша наблюдает за нами. Оттуда.

 

 

Информацию о возможности приобретения номера журнала с полной версией этой статьи можно найти здесь.