27 февраля 2001 года исполнилось 80 лет легендарному художнику и режиссеру «Союзмультфильма» Евгению Тихоновичу Мигунову. Эта дата прошла незамеченной в среде киноведов, да и среди самих аниматоров. К сожалению, подобное отношение к памяти классиков искусства анимации можно считать привычным. В том же году, например, ни одна из киноорганизаций (включая киностудию «Союзмультфильм»), почти ни одно печатное издание, посвященное вопросам культуры и кинематографа, не отметили ни 100-летия со дней рождений М.С.Пащенко и Д.Н.Бабиченко, ни 80-летие со дня рождения Р.А.Качанова. Юбилеи В.М.Угарова, О.Л.Черкасовой, М.А.Муат, Д.А.Менделевича, В.М.Назарука и других—тоже затерялись на фоне других громких «дат»—шестидесятилетий Ю.Б.Норштейна, Г.Я.Бардина, Э.В.Назарова. Еще позорнее отсутствие реакции прессы на кончину таких аниматоров, как В.С.Василенко, В.А.Караваева, И.Б.Урманче, А.В.Винокурова, Е.А.Гамбурга… Список этот, к сожалению, далеко не полный.

Но фигура Мигунова стоит особняком даже среди классиков анимации. Это имя покрыто пеленой студийных легенд. До сих пор все, кому довелось работать с Мигуновым, вспоминают его как профессионала, «умеющего все». В разных ипостасях—художника-постановщика, режиссера, члена худсовета, участника организации кукольного производства, преподавателя на курсах аниматоров, новатора в области техники и технологий рисованного и кукольного фильма, наконец,—в качестве непревзойденного оратора, острослова и автора розыгрышей—современники неизменно вспоминают Мигунова с употреблением превосходных степеней. Однако судьба Мигунова-кинематографиста может считаться одной из самых трагических, наряду с судьбой М.М.Цехановского, тоже «подстреленного на взлете». Изгнание Мигунова с «Союзмультфильма»—в момент наивысшего расцвета его способностей как режиссера-новатора, может быть уподоблено разгрому и запрету главной незавершенной картины Цехановского «Поп-остолоп» (после чего линия экспериментов в его творчестве закончилась). Причины были разные: у Цехановского—политические (идеологические) гонения, у Мигунова—интриги руководителей студии и головотяпство администрации. Результаты—похожи: Цехановский навсегда расстался с лидирующим положением в анимации и с новаторской направленностью своего творчества; Мигунов был отлучен от профессии, лишен самой возможности заниматься мультипликацией. «Перепрофилирование» Мигунова превратило его в классика детской книжной иллюстрации, журнальной графики, карикатуры, плаката, шаржа, диафильма… Анимация же навсегда потеряла режиссера, который, по всем признакам, должен был стать одной из ведущих фигур в кино 1960-х годов.

Впрочем, сделанного Мигуновым достаточно, чтобы причислить его к классикам киноискусства.

Есть нечто парадоксальное в том, что именно Мигунов, «погибший для анимации» в 1960 году, ныне является «хранителем памяти» о «Союзмультфильме» 1940–50-х годов. Многие записи в его тетрадях, названных «О, об и про…», посвящены анимации. Это—уникальный источник, словно бы воскрешающий классиков анимации—А.В.Иванова, В.С. и З.С.Брумберг, И.П.Иванова-Вано, П.П. и А.П.Сазоновых, В.Г.Сутеева, М.Д.Вольпина, М.С.Пащенко и других, описанных живо и объемно. Художник, хамски изгнанный со студии, оказался единственным, кто зафиксировал на бумаге и сохранил до наших дней не только подробности биографий, живые лица мастеров, но и атмосферу студии тех времен. Неудивительно, что сейчас проявляется интерес к этим бесценным записям.

«Мемуарная» часть тетрадей Е.Т.Мигунова содержит воспоминания о детстве, школьных годах, учебе во ВГИКе (1939–1943 гг.), уходе вместе со всем институтским курсом в ополчение в 1941 году, об эвакуации ВГИКа в Алма-Ату, работе на «Союзмультфильме» (1943–1960 гг.) и в «Крокодиле»; здесь также представлены портреты людей, с которыми автора сталкивала судьба: А.И.Райкина, Н.В.Богословского, М.Н.Румянцева (Карандаша), М.А.Мееровича,
И.В.Ильинского, В.И.Качалова, Б.Н.Ливанова, М.М.Яншина, С.А.Мартинсона, К.П.Ротова, Б.Е.Ефимова, Ф.Д.Кривина и других.

Признавая очевидную необходимость издания мемуаров Мигунова отдельной книгой, мы рассматриваем данную публикацию фрагментов этих мемуаров как начало большой работы в этом направлении. На сегодняшний день опубликованы два больших фрагмента в журнале «Кинограф» (в № 8—о работе с сестрами Брумберг, в № 10—о работе с А.В.Ивановым, В.Г.Сутеевым и М.С.Пащенко). Кроме того, опубликовано эссе «Я—космополит?» в № 52 журнала «Киноведческие записки», а также пять эссе и «портретов» коллег в каталогах-альманахах Открытого Российского фестиваля анимационного кино (за 1999, 2000, 2001, 2002 годы). Среди материалов, ждущих своей публикации,—воспоминания Мигунова об учебе во ВГИКе, об уходе в ополчение, эвакуации, возвращении в Москву, о начале работы на «Союзмультфильме», о создании Объединения кукольных фильмов в 1953 году, о работе с А.И.Райкиным на съемках фильма «Знакомые картинки» и замысле незавершенного фильма «Прозаседавшиеся», об истории расставания со студией. Представляется целесообразной также полная или фрагментарная публикация двух его больших работ, посвященных карикатуре («Рисованное лекарство») и шаржу («Портрет в квадрате»); обе были написаны в 1985–86 гг. Наконец, небезынтересными могут оказаться дневниковые записи Мигунова, по крайней мере—на темы, связанные с искусством и творчеством, а возможно, и обобщенно-философские рассуждения…

Ниже приводятся отрывки из записей Мигунова с портретами союзмультфильмовцев, художников «Крокодила» и других известных (или незаслуженно забытых) деятелей нашего искусства. Самые яркие воспоминания этого цикла были обнародованы в упомянутых выше каталогах-альманахах Открытого Российского фестиваля анимации—о Б.П.Дежкине (1999 г.), Л.И.Мильчине (2000 г., сокращенный вариант), Р.В.Давыдове (2001 г.), Ф.С.Хитруке (2002 г.). Мы публикуем ряд неопубликованных ранее фрагментов (о Д.Н.Бабиченко, Н.В.Воинове, К.П.Ротове, Р.А.Качанове, Б.Е.Ефимове и других). Эссе о В.М.Котеночкине в полном варианте публикуется впервые (в сильно сокращенном виде оно было напечатано в Каталоге-альманахе Открытого Российского анимационного фестиваля в 2001 году). Выражаем надежду, что и другие воспоминания Е.Т.Мигунова (интересные и содержательные) не будут забыты и найдут дорогу к читателю.

 

<…>

О РОМАНЕ КАЧАНОВЕ

26 февраля—в день его рождения

 

Весьма посредственный мультипликатор и лентяй, с трудом справлявшийся с заданиями. Сориентировавшись, стал ассистентом режиссера (но скорее—помощником). Функции его—непонятны. Но переходил от картины к картине с режиссерами. Работу его в качестве аниматора проверить нельзя. Ничего выдающегося он не создал. Контроль за работой второго плана и совместный просмотр готового мультипликата—все его функции.

 Моя с ним совместная работа—очень плохая сцена в «Дедушке и внучке» (« Э-т хорошо! А это—нехорошо!») и прикрепление к «Это что за птица?», ибо ассистента у меня не было и, ближе к окончанию фильма, он был придан мне «на подхват».

Умел общаться с людьми. В особенности с теми, у кого было чувство юмора. И авторитет. Анекдотист и юморист в жизни, понимал и оценивал смешные случаи и довольно весело умел рассказать о них.

Рассказывал о розыгрыше в Филях, где он жил в 1945–1947 годах. Он со своим другом, «поддав» по какому-то поводу, придумал развлечение: взяв старый чемодан, они нагрузили его случайно оказавшимися в доме чугунными «чушками» и, с трудом дотащив вдвоем до станционной платформы, установили его около скамейки, а сами ушли в пивной павильон, где, опохмеляясь, наблюдали за ловушкой для фраера-вора. Вскоре они заметили жертву. Тот долго примеривался к чемодану, пропустил несколько поездов, соразмеряя скорости и момент посадки с чемоданом, который он намеревался стырить. И, наконец, услышав шипение дверей, подскочил к чемодану и рванул его за ручку. Неподъемный груз, неожиданный для вора, произвел необычайный эффект: он упал на перрон, как сраженный пулей. И, что самое комичное, вскочив на ноги, ошарашенный неудачей, с невероятной скоростью рванул к концу перрона и в какие-то доли секунд исчез на горизонте.

История действительно смешная, как были смешны и его выдумки для первоапрельских розыгрышей. Например, однажды он не поленился вымыть замызганные калоши неряхи Левы Мильчина (которые тот недавно получил по ордеру и, раздеваясь, ставил в комнате под вешалкой). Левка, не узнав свои калоши, долго нудел и разыскивал их, кляня кого-то, кто мог их надеть и украсть. Рассказ об этом был всегда смешнее, чем это было на самом деле.

Однажды он сам попался на розыгрыш (правда, случайно возникший).

В запарке при окончании картины «Это что за птица?» он присутствовал в режиссерской комнате, где я готовил к спешной съемке очередную сцену. Нужно было разметить бумажную ленту-панораму на прямой и возвратный «ход». Я это делал химическим красно-синим карандашом (анилиновым—тогда такие были в практике). От нажима у меня сломался грифель синего конца. Я очень спешил. Ромка стоял рядом и ждал, когда я закончу разметку, чтобы он мог захватить панораму-декорацию и, вместе с целлулоидной пачкой заготовок—«сценой», отнести ее в операторский цех. Не было лезвия, которым бы можно было заточить карандаш и я, в азарте спешки, попытался обгрызть древесину, что мне удалось—не без издержек. Матюгаясь и отплевываясь от синих крошек грифеля, я, под смех ожидавшего Ромки, доразметил панораму и, отдав ее, сказал: «Ну, ты, давай, тащи все это, а я пойду полоскаться...». Ромка, хохоча, ушел, а я направился в небольшой тамбур на этом же этаже (где была большая эмалированная раковина, которой пользовались работницы фонового цеха для мытья кистей, набора воды и слива грязной). Набрав в рот воды из-под крана, я начал полоскать рот. Раковина была засорена и наполовину наполнена водой. В этот момент вошла в тамбур «фонуля» Геммерлинг с трехлитровой банкой синей воды, оставшейся от работы над панорамой «неба». Туда же, видно, были слиты остатки синей краски (излишки). Я уступил ей место и она вылила синий концентрат в содержимое раковины. Потом набрала чистой воды в емкость и ушла. Через несколько секунд появился Рома. Он специально сделал крюк, чтобы позлорадствовать над моей опрометчивостью. Но когда он, хохоча и указывая на дурака пальцем, увидел синее вместилище и меня, полощущего рот, он растерянно замолк... Наступила и моя очередь хохотать.

Он с удовольствием отыскивал меня, чтобы поделиться чем-нибудь смешным. Один раз он рассказал случай, который прояснил природу смешного. Он ехал по Дмитровке на троллейбусе. В полупустой троллейбус вошел у Пушкинской простак-провинциал. Обратившись к сидящим пассажирам, он задал весьма странный вопрос: «Скажите, я доеду до станции метро имени Кагановича?..» В это время шофер резко затормозил. Бедолага-вопрошатель пролетел по проходу, упав на полпути, и доехал на пузе до кабины водителя. Салон дружно грохнул смехом. Ромка сказал: «Ты понимаешь, никто не пожалел его! В других обстоятельствах ему бы помогли подняться и отряхнули бы. Но идиотский вопрос снял жалость полностью. Вот тебе и рецепт смеха!»

Период его становления и утверждения проходил при моем отсутствии. Он сделал разумный и целесообразный ход, женившись на работнице планового отдела Ларисе (Ларе). Очевидно, этот мезальянс помог ему в карьере.

Несколько интеллектуально ограниченный, но земной и сообразительный, наблюдательный и восприимчивый, он был очень правильным критиком продукции своих сотоварищей. Это помогло ему стать режиссером на базе, подготовленной другими энтузиастами-новаторами.

Учитывая их промахи и несовершенства, он уверенно занял нишу в той области анимации, куда не очень-то стремились попасть жаждущие триумфа. Наибольшие технические и творческие затруднения и проблемы были разрешены и до его прихода в цех объемной мультипликации. И он успешно утвердился в коллективе, сформированном и обученном первооткрывателями. Ему оставалось шлифовать то, что было вырублено предшественниками.

Помог его становлению и талантливый Леля Шварцман, вывозивший на своих плечах авторитета анимации Атаманова и других. Он внес очень большую долю труда и таланта, определив стилистику и обаятельность одной из первых (и лучшей) картин, полное авторство которой приписал Качанову—«Варежка». Роман сам понял уникальность того, что им удалось создать на экране. На просмотре в «России» он с гордостью, и несколько «задаваясь», похвалился передо мной своим первым Триумфом. Я согласился с его самооценкой и даже несколько позавидовал и подосадовал, что расстался с возможностью, которая у меня была (будь я поумнее и попредприимчивее).

Отношения с ним у меня были дружеские, хотя с моей стороны—несколько высокомерные. Что он впоследствии, став знаменитым, выправил. Альянс его с Успенским принес ему новый успех, частично из-за того же Шварцмана и из-за рухнувшего «железного занавеса», из-за появления телевидения. Открывшаяся дорога к популярности и широкий прокат дал возможность и стимул к работе многих моих сотоварищей по профессии. Я был отторгнут и «умер». Попытки продолжения уже были непродуктивными. Как и любые попытки повторить успех.

Уже тяжело больной (паркинсонизм), он помягчел и укротился. Попробовав свои силы в рисованной анимации, он обнаружил свои слабости. Может быть, потому, что там не было Лели Шварцмана, а с ним и обаятельности графики.

Он дружески называл меня «младшим братишкой» (разница в возрасте у нас была один день). И всегда поздравлял меня первым, говоря, что опережает меня и мне придется его догонять. Когда он получил (пожалуй, по заслугам) звание Народного, я, позвонив ему с поздравлением, сказал, что теперь уж точно мне его не догнать.

Потом он, уверившись в своей гениальности, забыв о том, что был во многом моим учеником и последователем, приглашал меня на роль художника-постановщика на «Тайну Третьей планеты». Я отказался, частично и потому, что самолюбие (оказывается, оно у меня есть!) не позволяло мне соглашаться.

Жизнь его сложилась трагически. И великий жизнелюб и похабник (это было ему тоже присуще) покинул свою творческую стезю, где рождались и жили его моргающие и артикулирующие герои, логически не объяснимые и странным путем взгромоздившиеся на пьедестал славы.

 

 

БОРИС ЕФИМОВ

 

В.А.Громов затеял «Мистера Уолка». Нужны были гротесковые, похожие на политшаржи типажи. В.А. пригласил Б.Ефимова—«специалиста по капиталистам». Верняк—прикрыться именем. Можно было взять художника и из своего арсенала. Но—«нет пророка в своем отечестве».

Впервые столкнувшись с незнакомой спецификой, Борис Ефимович стал в тупик.

На помощь и консультацию Громов пригласил меня, ибо сам разбирался в этом плоховато (тоже был актер из неудачников—полумхатовец-полумейерхольдовец).

Невысокий, полноватый и излучавший благополучие и благодушие, а также благорасположение и прочие достоинства, начинавшиеся с «благо», Борис Ефимович сразу повел разговор с подкупающей прямотой и откровенностью.

Страшно вежливо, что всегда было его бросающейся в глаза чертой, он попросил меня помочь в деле, о котором он «понятия не имеет». (Благо, что опытный Громов оставил нас для беседы-лекции наедине.)

Я принял тон, предложенный Ефимовым, и охотно раскрыл перед ним все, что я знаю о человеческих типажах и чему меня научил опыт.

Б.Е. внимательно слушал, иногда похмыкивая и ласково улыбаясь.

По его контрвопросам я понял, что в своей работе он опирается на (как он сам сформулировал) «иероглифы» начертаний подбородков, носов, рук, глаз и т.д.

Я с удивлением понял, что, казалось бы, пространственно-объемные персонажи его карикатур были плодом обдуманного и проверенного опытом плоскостного расположения определенных штрихов (ничего лишнего!), образующих физиономии или жесты фигур. Нельзя это назвать «набором штампов», но и нельзя назвать это ежеразовым созданием новых типажей. (Я имею в виду его ежедневные карикатуры в центральной прессе.) Во всяком случае, все свои персонажи он рисовал в строго установленном ракурсе согласно своим представлениям о выразительности персонажа.

Например, длинноносого он не рисовал в фас, а выбирал для него наиболее выгодный ракурс. И, найдя его, выражал в лаконичных «с нажимом» штрихах, стилизованных и каллиграфических.

Говоря «по-нашему»,—он рисовал «компоновки», а не фазы. Как должны будут выглядеть его персонажи с изменением ракурса или поворота, он не представлял. Поняв его проблемы, я, насколько мог точно и уверенно это объяснил. Он был обрадован, что я «усек» точно то, что его волновало.

Я слабо помню содержание картины (кажется, по сценарию Е.Петрова «Остров» или «М-р Уолк»). Но там были «капиталист», «его ледя» и «daughter».

Не знаю, помогла моя консультация или нет. Только здравомыслящий Борис Ефимыч, изобразив на трех планшетах—с минимумом поворотов и ракурсов—три персонажа, бросил на плечи трудолюбивого Коли Федорова (ассистента В.Громова) все остальные заботы. Прикоснувшись к мультипликации, он бочком прирос к ней в качестве члена худсовета. На заседаниях его мы встречались часто и дружно.

Был однажды смешной эпизод. Обсуждали сценарий Б.Ласкина «Дедушка и внучек». Схематический и общий, он не заключал в себе ничего, из чего бы мог вырасти тут же фильм. Хороший знакомый Бориса Савельевича, Борис Ефимович тут же, весьма лестно отозвавшись о творцах (включая и нас с Александром Васильевичем Ивановым—режиссером), выразил уверенность, что в «таких руках профессионалов этот превосходный сценарий засверкает, как алмаз в дорогой оправе...» и т.д. После чего он, вежливо извинившись, ушел «по делам».

Худсовет после его ухода ожесточился и в течение трех выступлений стер в порошок даже замысел Бориса Ласкина. Причем это было сделано в резких сатирических тонах. Еще во время чтения, которое, в порядке исключения, проделал сам автор—Ласкин, своим бархатным, акающим, чувственным голосом, вдохновенно и с энтузиазмом смакующим литературные «жемчужины» типа «зверушки разбиваются на два пестрых круга—наружный и внутренний. Наружный едет по часовой стрелке, внутренний—...» И тут его обрезал, как ножом, Давыдов, закончив за него: «…по минутной!». Стало ясно, что из сценария ничего не получилось! Была предложена коренная переработка.

...Мы возвращались, не очень расстроенные, с А.В. домой по Каляевской. Навстречу нам попался «спешащий по делам» Б.Е. Под мышкой он нес бутылку «шампузы», в руке—огромный пакет с виноградом. Увидев нас, он, несколько смутившись, спросил, отводя наш вопрос: «Ну как, все в порядке?» «Да,—ответил я,—зарубили!» И тут щепетильный, как оказалось, Б.Е. вытянулся, как его физиономия. «Что-о-о?»—преувеличенно изумился он. «Совсем!»,—безжалостно подтвердил я. «Что вы говорите?—жалобно произнес Борис Ефимович,—вот не ожидал!..»

 

Как-то в марте 1985 года в коридоре «Крокодила» в ожидании заседания редколлегии Б.Е., наклонившись ко мне, интимно-таинственно спросил: «Скажите, Евгений Тихонович! А вы не хотели бы прокатиться в Габрово на фестиваль юмора?» Я объяснил ему, что из-за моей инвалидности мне затруднительно оформление документов и хождение по комиссиям. «Что же делать?»—почесывая подбородок и посасывая нижнюю губу, задумался Б.Е. Я, тоже с подчеркнутой таинственностью и несколько в нос, «интимничая», негромко предложил: «А может быть... не ехать!?..»

И мы весело рассмеялись.

Возвращались из «Крокодила» на «пятерке» (троллейбус № 5). Я сказал «Борис Ефимович! Дозвольте для истории заплатить за Вас пятачок? Ведь редкий шанс! А?» Он милостиво согласился. Мы поехали «ухо к уху». Я сдуру завел разговор об атмосфере, царящей в «Крокодиле». Уловив сверхъестественную осторожность Б.Е. в оценках и взглядах на проблемы, касающиеся редакционных дел, и объяснив это для себя его недоверием, перевел разговор на поверхность. Теоретические взгляды на отсутствие теории он поддержал и даже благословил меня на попытки разобраться в этом. Потом спросил у меня, не вернулся ли я в мультипликацию. Я в двух словах объяснил ему свои на это взгляды. Во время разговора он был напряжен и думал о чем-то своем. Наверное, о болезни жены. Слово за слово—симпатичная поверхностная беседа и расставание после мягкого рукопожатия.

Вообще ему было свойственно не обострять ничего в обычной жизни. Этакое вежливое стремление обходить острые углы. Я не слышал, чтобы он плохо отозвался о ком-нибудь. Наоборот, некая елейность и излишняя доброжелательность тона всегда сопутствовала его высказываниям о собратьях.

Ко мне он всегда относился с большой внешней симпатией (это было в его обычае). Однажды они вместе с Леонидом Ленчем подарили мне плод совместного труда: книжку «Библиотеки Крокодила» «Нечистая сила», к которой я тоже приложил руку, добавив недостающие рисунки, которые не доделал Ефимов. К подписи Ленча Борис Ефимыч приписал: «Бороду Мигунова одобряю, и его самого тоже. Хороший человек»—и подписался.

 

P.S. Между прочим, когда мне понадобилась рекомендация в МОСХ, Борис Ефимыч очень вежливо, под очень уважительным предлогом (каким—уже не помню), но совершенно правильно мне ее не дал.

 

<…>

 

О К.П.РОТОВЕ

Дмитрию Наумовичу Бабиченко я обязан кратким знакомством с совершенно легендарной личностью…

Однажды, году в 1948-1949-ом, в дверь комнатки, где располагалась наша режиссерская группа и я трудился над компоновками (по-моему, фильма «Чемпион») , заглянул Бабиченко.

—Смотри, кто к нам пришел!—провозгласил он. И, обернувшись к спутнику, пригласил его в комнату.

—Знаешь, кто это?..—с торжеством превосходства произнес он. И, выждав паузу, объявил:—Сам Константин Павлович!

—Ротов?—обалдел я.

Невысокий рыжеватый человек с добрым пухлогубым лицом и невероятно широкой улыбкой как-то неуверенно протянул мне руку.

—Неужели меня кто-то знает?—горестно обратился он к Бабиченко.

Дмитрий Наумович хлопнул ладонями по коленям и хохотнул, довольный произведенным эффектом.

—А это—наша смена!—представил он меня,—молодой кадр!.. И он назвал мою фамилию.

 Я смотрел, разинув рот, на Ротова, хорошо, до последнего штриха, знакомого мне по рисункам, потом куда-то сразу исчезнувшего, как бы умершего… Константин Павлович!—собравшись с мыслями, произнес я,—кто же Вас не знает? Я могу перечислить и нарисовать по памяти схемы всех Ваших рисунков! Знаете, какой мой любимый с детства?..

Ротов насторожился, прищурив глаз.

—Рисунок на зеленом фоне, где щенку Мурзилке щелкнула в нос пробка из под шампанского. Его уморительные, скошенные к носу глаза. Его подскок!..

—Ну, у меня было кое-что и получше…,—чуть обиженно произнес он,—а впрочем, помню: это—из «Приключений Мурзилки»?—припомнил он.

Мне очень хотелось сказать: «А где Вы были?», но я догадался и смолчал, не зная к тому же, как продолжить разговор.

—Вот, знакомлю Костю с нашим производством,—сказал Д.Н.,—агитирую его, чтобы он помог нам прославиться…

—Не советую!—нахально сказал я,—видите, какой я худой? Тут даже с Вашим терпением и мастерством будет туговато!

Константин Павлович дружелюбно улыбнулся. Впрочем, он и не прекращал улыбаться. Доброта так и сквозила, сочилась из него.

—Ну, теперь можно и умирать спокойно!—польстил я,—сподобился!

—На старости лет!—поддержал шутку Д.Н.

—Константин Павлович!—спросил я,—тут нас обвиняют в подражании Диснею. Ходят слухи, что его «Трех поросят» Вы иллюстрировали раньше, чем он вообще стал заниматься мультипликацией. Так ли это?

Ротов задумался…

—Да, я рисовал трех поросят. Только это была несколько другая сказка. Правда, Волка я впервые нарисовал не серым, а черным. И поставил его на задние ноги. А что?

—Да так!—закруглил я разговор, боясь, что момент для выяснения истины неподходящ.

Это понял и Бабиченко, ибо назревали события по «борьбе с космополитизмом», и он что-то знал об этом.

—Ну, что ж!—сказал он Ротову,—поплюхтим дальше.

И оба бесшумно испарились…

Работая параллельно в «Веселых картинках», оскверняя своими рисунками странички журнала, я не встречал на заседаниях редколлегии Константина Павловича. Его рисунки или подхватывались курьером, или приносились им (что вряд ли!) в редакцию в мое отсутствие. Но сознание сотрудничества все-таки помогало моему становлению, росту уверенности и пижонства. И веры в себя.

Правда, когда я осознал, с кем меня на миг столкнула судьба, и как я не воспользовался в полной мере этим случаем, у меня появилось ощущение досады и своей дурости. Но тут и другой, более нахальный, мог бы растеряться от неожиданности.

Но судьба, словно играя, снова нас объединила (на этот раз—заочно)!

Саша Митта—находчивый, талантливый и веселый очкарик, подрабатывающий к своей студенческой «стипухе» темами и карикатурами в «Веселых картинках», «Мурзилке» и «Детском мире», придумал сюжет и стишки к «Чудо-кровати», которые понравились Ротову и были заказаны В.Стацинским (редактором «ВК») ему для журнала. Ротов сделал рисунки для журнала «ВК». Но Саша Митта ухитрился продать их еще издательству «Детский Мир» (впоследствии «Малыш») для книжки. Эта возможность для опубликования оказалась для Константина Павловича последней…

Завершать книжку, делая ее полной, без иллюстраций ко всем строфам (как и оформить обложку, форзацы, титулы и пр.) было некому. Художественный редактор «Малыша» Тамара Михайловна (жена М.Скобелева) упросила меня выполнить эту работу. Я, включившись в нее, справился с обложкой и многофигурными форзацами и титулами. Вроде неотличимо выглядела и подделка под Ротова в двух цветных иллюстрациях. Правда, знатоки могли узнать чужую руку (может быть оттого, что я—левша).

А потом, когда «Малыш» решил издать повторно «Три поросенка» и не имел пригодной обложки (в первом издании была использована иллюстрация из текста), мне поручили изготовить новую обложку со спинкой и титульный лист с форзацем. До сих пор никто и не подозревает, что это «вспомоществование» было произведено человеком, разделяющим графические идеалы знаменитого страдальца Ротова, но не самим маэстро. И оно было издано на многих языках.

Конечно, на старости лет безоговорочное обожание Ротова претерпело изменение и мне стали заметнее огрехи и промахи великого иллюстратора и любимца детворы.

Но общее значение Константина Павловича Ротова для эстетики книжной графики неоценимо.

 

Публикация и предисловие Г.Н.Бородина.

 

Информацию о возможности приобретения номера журнала с полной версией этой публикации можно найти здесь.