Легендарная личность. Нет ни одного мемуарного произведения 20–50-х годов, где не фигурировало бы это имя. Знакомство мое с ним было клочковатым, кратким, но очень впечатляющим.
Однажды, зайдя к сестрам Брумберг в комнатку, я увидел там сидящего в скромной позе—на краешке стула, с зажатыми между коленями кистями рук—ничем не примечательного человека-человечка, гладко причесанного, чем-то напомнившего мне моего отца (а потому первая ассоциация была с бухгалтерией). Он испытующе и внимательно поглядел на меня. Меня поразили его глаза—такие бывают только у сеттеров. Брови домиком, тянущиеся вверх к переносице тяжелые морщинистые веки, скорбное выражение великомученика. Похоже было, что он устал или обессилел от разговора с двумя сестрами, устал от их поверхностности и ищет в вошедшем сочувствующего… Но нет—глаза эти, иногда стекленевшие и устремленные в бесконечность, через собеседника, все остальное время были именно скорбно-собачьими. Я потом, глядя на собак мягких пород (спаниелей, такс, сеттеров), говорил себе или жене: «Глаза—как у Эрдмана!»
Валентина Семеновна нас познакомила. Он вяло поздоровался: ему уже, наверное, порядком надоел круг старых своих знакомых, чтобы заводить новых…
Валентина великодушно расхвалила ему меня… Беседа шла у них о «Феде Зайцеве» (сценарий нового фильма, который Брумберга собирались делать). Я почувствовал себя лишним, что-то сострил для оправдания своего пребывания, что-то сказал «по делу», извинился и ушел…
Потом в беседе, или «трёпе» с В.С. и З.С.Брумберг я пополнил свои знания о нем. Вспомнил сам и пополнил их познания о Николае Робертовиче. Я вспомнил, что еще до войны погорела картина «Старый наездник» по их с Вольпиным сценарию, чей забавный сюжет о двух «лопухах», выигравших на тотализаторе целую простыню денег, натолкнулся на айсберг приемных идеологических инстанций и затонул.
Говорили, что Шкловский сказал по этому поводу: «Жаль! Это была единственная картина, которая дала бы нашим потомкам, которые будут докапываться, уж не было ли у нас в ту пору коммунизма, возможность сказать: “Нет: у них были деньги!”» (Потому что, действительно, я не могу вспомнить до 1940 года ни одной картины, кроме нэповских, барнетовских, где советский человек расплачивался бы или получал зарплату!) Но видевшие фильм были в восторге от него. Великолепные мастера диалога, лапидарного, точного и вместе с тем доходчивого, циркового, они могли расшевелить любую аудиторию. Верхом совершенства я считаю их новое либретто «Летучей мыши» 40-х годов. Перетрактованный сюжет (в оригинале летучая мышь—костюм на маскараде, в который был одет Фальк—директор тюрьмы). Блестяще, по всем репризным канонам построенный диалог, чудесные тексты арий, с восторгом воспринимавшиеся аудиторией…
На худсовете, членом которого я впоследствии стал, обсуждался подготовительный период фильма. Толя Сазонов сделал стилистически блестящие эскизы. Сценарий про рисованного человечка был безукоризненным. Хвалили все. Хвалил и я —с одним «но». Я сказал, что, может быть, упускается уникальная возможность, которую дает этот сценарий: органически соединить объемно-кукольную, натурную и рисованную фактуру. Неизвестно, удастся ли когда-нибудь встретиться с подобным замыслом и сценарием… Заранее уверен, что в процессе работы рисованный человечек переиграет и игрушки, и самого героя—Федю Зайцева! Кисло и теоретически все согласились, что—да! Досадно!.. Но, поскольку переделывать и осложнять себе работу было делом не из приятных для всех, решили, что все и так хорошо. По окончании в коридоре ко мне подошел Эрдман, пожал мне руку повыше локтя и, слегка заикаясь, сказал: «Это—п-правильно… Но…» И он, втянув голову в плечи, развел руками…
Близкое и даже интимное знакомство состоялось осенью 1954 года в Гаграх, где мы с Ниной поселились «дикарями». Сейчас уже трудно вспомнить, на каком из кочевьев мы нашли «кормежечный пансионат». Кто-то нам порекомендовал какую-то хохлушку, которая готовила обеды и за мзду по договору принимала «дикарей» на «обслугу». Маленький домик с каморкой, похожей на купе вагона, со столиком у окна, две скамейки, как в купе, и все! Она согласилась нас кормить и попросила подыскать еще пару. Ей было удобно устраивать сеансы в этом купе для четырех. Мы тотчас же «вышли» на третьего. Точнее—он на нас «вышел». Он пришел в поисках возможности поесть без очереди. Этот третий был Эрдман. «Николай Робертович!—сказал я ему.—Возможно, вы меня помните, хотя наши встречи были немногочисленными и короткими!..» Представился сам и представил жену. Он хладнокровно обрадовался. Сказал: «Вот и чудно! А водку вы пьете?» Я ответил заученно: «И пиво!..» Он—видимо, уже предупрежденный, заметил: «А четвертого нам не надо. Пьют, насколько я помню, на троих. Как супруга?» «Так, как должна пить супруга художника. Насколько я понимаю, вы предлагаете сбегать?» Н.Р. сказал: «В следующий раз—я принесу. Будем чередоваться!..» «А вы умеете открывать бутылки?»,—спросил я. Он улыбнулся.
То, где достается, было рядом. Водка оказалась прескверная: не то «пшеничная», не то «кубанская». Было жарковато. Но не слишком скверный обед, поданный нам, сделал первую встречу уютной. Тем более—в купе с ситцевыми занавесочками. Без мух и без очереди. Мы сидели и весело трепались обо всем. Сначала—о том, что ближе—мультипликация, режиссура, специфика кино. В историю не вдавались. Знаменитости своей он не подчеркивал. Наоборот. Видимо, ему было легко и спокойно. Трудно сейчас уже припомнить что-нибудь конкретное из разговоров. Фехтование по поводу кухни, нравов и безобразий в сервисе.
Он манерой говорить был очень похож на Эраста Гарина. Так же криво подбулькивал, как бы выдувая или выпыхивая из себя буквы «Б» и «Н». Так же монотонно и бесстрастно произносил что-то очень смешное. Сам не смеялся, только оценивающе прищуривал глаза. Он слабо заикался. Вернее, приостанавливался на твердых согласных.
Один раз он сказал: «В-вот, возмутительный, безобразный термин: «ст-толовое пьянство». Д-даже не термин, а от-тношение к н-нему. Вот в газетах пишут—шоф-фер т-такой-то сбил в пьяном виде девочку, вот семейный скандал, драка, вот—убийство и так д-далее. И д-дальше: но еще хуже—т-так называемое “столовое пьянство”! Н-ну вот, скажите мне, почему это хуже? П-почему (он начал горячиться) это х-хуже, чем убийство или то, что шофер наехал на девочку. По-моему, все-таки лучше!!!»
Я согласился. Но пришлось еще раз сбегать в ларек. Он очень любезно научил меня открывать бутылки!.. Потом говорили о суевериях. Он сказал: «Верую безусловно. Никогда ничего не начинаю в понедельник и в пятницу. А в “черную”—13-го—вообще задергиваю портьеры. Лежу, читаю, не открываю дверь, не подхожу к телефону!»
—Люблю лошадей и собак!.. Благородно и вкусно пахнут, если здоровые…
Я попытался рассказать какой-то смешной анекдот. Эрдман выслушал со скучающим видом. Больше я делать этого не стал. Всё же, что я с молодым пафосом и убежденностью говорил о теории искусства, о взглядах на разные проблемы искусства, воспринимал с интересом. И со всем соглашался. И с теорией границ жанра. Был рассеян и расстроен чем-то. Это чувствовалось. И эти собачьи скорбные глаза… Всепонимающие, мягкие, они не вспыхнули ни разу за неделю нашего пансионата…
Про него рассказывали (не помню уж кто) забавную историю. Он давно разошелся со своей женой. Квартирка его была ему чем-то неудобна. Волей судьбы вышло так, что жена его вышла замуж за его знакомого. Он тоже женился на другой, к которой долго не мог привыкнуть. То, да не то!.. И вдобавок—жена друга. Маклер по странному стечению обстоятельств свел его с кандидатом на обмен. Это казалось чудом, но им оказался новый муж его первой жены. Он осмотрел квартиру. Ему все понравилось. В книжных полках он увидел знакомых—таких же, как у него—писателей. И полки были такими же, и стол, и стулья—стандартные. Дома отличались незначительно. Тогда он сказал: «Знаешь что, Сеня? Давай, чтобы зря не мудохаться с переездом, сделаем так. Ты оставь мне свои книги. Я тебе оставлю свои. Они за некоторыми исключениями—одинаковы. И мебель тоже: тахта у меня такая же. Кресла—тоже… Ну и еще кое-что…» Потом, подумав, сказал: «А что, если ты и жену мою оставишь здесь, а обойдешься моей, бывшей твоей?.. А?..»