СТЕНОГРАММА
ЗАСЕДАНИЯ ХУДОЖЕСТВЕННОГО СОВЕТА

КИНОСТУДИИ «МОСФИЛЬМ»

от 10 августа 1956 г.

 

Просмотр и обсуждение

кинокартины «Сорок первый»
(режиссер Г.Чухрай)

 

Председательствовал И.А.ПЫРЬЕВ

 

ДЗИГАН Е.Л. Я был горячим сторонником сценария, и поэтому хочу выступить первым. Я думаю, что не ошибусь, если скажу, что мы имеем дело с прекрасной картиной, тем более что ее делал молодой режиссер. Мы, убеленные сединами, не можем вспомнить такой фильм. В нем удалось передать самые различные оттенки: здесь и лирика, и человечность, и юмор, и все это захватывает, волнует. В этом фильме чувствуется большая, неразделенная работа и режиссера, и оператора, и художника, и актеров.

У меня есть только одна маленькая претензия, которая была и при утверждении сценария,—финал, последний кусок, где Марютка выражает горькое страдание о смерти поручика. Получается, будто убийство произошло не от соревнования в Марютке любви и долга, где побеждает последнее, а получается вроде того, что на какой-то миг в ней просыпается женщина, от нее убегает любимый ею человек, и она его убивает и горько потом страдает. Смерть поручика вызывает сострадание у зрителя, а этого быть не должно. Я не знаю, что предложить более конкретное, но думаю, можно фильм закончить так: Марютка после выстрела остается на месте, гордая, спокойная, и на нее набегает волна. В таком финале, с моей точки зрения, будет больше идейного смысла.

В целом же, мы получили замечательную картину. Очень радостно, что картина сделана именно на нашей студии и что ее сделал молодой режиссер, у которого впереди много удачи и хороших фильмов.

 

ЮТКЕВИЧ С.И. Я очень взволнован картиной, хотя видел уже ее и принадлежал к числу горячих сторонников этого сценария, так как считал, что возвращение к Лавреневу и этой вещи не случайно. Прежде всего, я считаю, что удача фильма, это, в первую очередь, удача Лавренева. Мне кажется, что старый лавреневский рассказ, написанный автором без оглядок, написанный в раздумье... он и сегодня звучит очень современно и своевременно. Очень хорошо был сделан сценарий Колтуновым, хотя нам известны некоторые столкновения, которые были между сценаристом и режиссером.

Мы должны не только хвалить фильм, но указать и его недостатки. В картине чувствуется хорошее соединение режиссера с оператором, и это намного улучшило картину. Я хочу остановиться на очень важном вопросе—выбор актера. Стриженов в роли Говорухи очень удачен. Насчет Изольды Извицкой, которая неплохо сыграла, хотя я не был ее сторонником, я считаю, что она немного недобирает.

Сравнивая новую постановку со старой, можно с уверенностью сказать, что повтор оказался не хуже, а лучше, что нельзя сказать о некоторых других повторах. Например, «Мать». Просмотренный нами фильм—это настоящая и хорошая удача во всех смыслах.

Мне хочется, чтобы на нашем сегодняшнем Худсовете мы немного подумали о том, что получилось и что немножко не получилось в фильме.

Я большой сторонник пластической выразительности. Есть некоторые моменты, где эта изобразительная сторона есть, и меня лично это радует. В основном это достигнуто благодаря Урусевскому, который изумительно снял фильм. Во многих местах чувствуется удивительная сыгранность и слаженность актеров и единомыслие режиссера и оператора.

Но есть некоторые вещи, которые не совсем получились. Особенно обидно за сцену, когда выздоравливает поручик и Марютка дает ему свои стихи. Эта сцена просто не вышла. Марютка отдает ему самое дорогое, но здесь это не чувствуется. Вероятно, это один из важнейших игровых моментов, и он должен выражаться через человеческие поступки. Очень важный кусок пропал, и это жаль. Дальше это накладывает отпечаток на <нрзб.> Марютки. Не получился до конца и финал. Прав был Дзиган. Выпал очень важный кусок—выстрел. Здесь центр тяжести должен быть не на поручике, а на Марютке. Момент, когда он бежит,—здесь получается эмоциональный перекос. Может быть, нужно кончить так (но при условии, что выстрел сделан сознательно, что здесь побеждает долг): она кричит: «Стой! Стой!»,—потом стреляет. Мне кажется, здесь Извицкая недоиграла, ей не хватает для этого финала актерского мастерства, для нее это слишком тяжело, может быть, я ошибаюсь—давайте проверим.

Может быть, следует вернуться к рассказу о Робинзоне Крузо. Эти странные звезды, бегущие по пламени костра. Это есть второй грандиозный подтекст. Может быть, было бы лучше, чтобы она не говорила: «Синеглазенький, синеглазенький»,—а просто взяла его голову, и опять побежали бы эти странные звезды.

Совершенно превосходна музыка Крюкова1, где есть тоже органическая часть картины. Например, «ночной лагерь»—очень хороший музыкальный кусок. А в музыке, сопровождающей караван, слышится джазовый ритм. Это немного не вяжется с той эпохой. Может быть, мне показалось. Но я, по-моему, все-таки слышал этот ритм там, где восточная мелодия. Но это вопрос абсолютно субъективный.

Второй вопрос более важный и более тонкий. Это возникновение голоса. Он возникает два или три раза—с этим я согласен, но, когда он возникает в конце фильма, меня это просто резануло. Очень хочется, чтобы в этой кинокартине не было ничего плохого.

Я очень рад, что человек, на которого мы положили много труда, оправдал наши надежды и фильм, который он сделал, получил настоящий творческий успех. Это очень большая радость. Очевидно, мы будем ощущать ее и в дальнейшем. 

 

РАЙЗМАН Ю.Я. Бесспорно, картина получилась очень интересная. Смотрится она с большим восхищением. Прав Юткевич. Здесь очень трудно разделить работу на какие-то ветви и сказать: сценарий—такой, режиссерская работа—такая, операторская—такая, актерская—такая. Здесь единое монолитное произведение. Не последнюю роль в успехе этого фильма играет Лавренев.

Я не был горячим сторонником сценария. Я был уверен, что повтор окажется хуже, но рад констатировать, что я ошибся. Успехом фильма мы во многом обязаны Лавреневу. Нужно было сохранить и донести до зрителя замечательную повесть Лавренева. Создателям фильма это вполне удалось, с чем я их горячо поздравляю.

Фильм можно разделить на две половины. Первая половина—пески—сделана хорошо, но она идет немного замедленно. Я не знаю, кому я должен адресовать некоторый упрек, но думаю, что режиссеру. Единственная фигура, которая выделяется в первой половине,—это хорошо сделанный Крючков. Ему действительно очень трудно, ему нечего есть, нет воды, но есть сила, во имя которой он должен дойти,—сила революционного долга.

Остальные не вырастают до Крючкова. Пустыня тоже не вырастает до того образа, где могут погибнуть все эти люди. Здесь можно упрекнуть и Урусевского в том, что он немного смягчил суровость пустыни. Виноват и режиссер, потому что и мизансцены, и выбор места для перехода—все делалось с позиций показать красоту пустыни, а не с позиций страшной беды, которую несет она. Страх, который пустыня вызывает у зрителя, несколько кинематографически условен. Это ощущение было от первой половины картины. Вторая половина фильма в этом смысле сделана лучше. В ней больше уверенности. Она великолепно передает море, воздух, это не только видишь, но и органически понимаешь. В этом большая заслуга Урусевского, который совершенно изумительно снял вторую половину картины. Актерски вторая половина звучит намного лучше. Мне не нравится Марютка в начале фильма. Она какая-то фальшивая. Слова «Рыбья холера», которые она часто повторяет, это не ее слова. Они чужие. Во второй половине Марютка лучше. Очень хорошо она играет любовь—это ей вполне удается.

Очень интересен во второй половине Стриженов. Я считаю, что здесь его работа очень интересная, стоящая на высоком уровне. Я хочу обратить ваше внимание на то место в первой половине, где офицер сдается в плен. С моей точки зрения, она звучит неправдоподобно.

К сожалению, во второй половине есть несколько таких местечек, которые волнуют. К такому месту относится финал. У меня нет такого ощущения, что фильм правильно окончен. Дзиган предлагал верный план. Здесь не нужно горьких слов: «Синеглазенький, синеглазенький мой». Она должна молча переживать свое горе. Я видел план, когда она стреляет,—это у нее не получилось. Вы в одном плане хотели показать и ее душевность, и ее сожаление. Это не по силам Извицкой. Акцент должен быть тоже иной. Основной упор должен быть не на Стриженове, а на Извицкой, ведь это же ее драма.

В общем, это интересная, хорошая работа. Я очень рад, что у нас появился хороший фильм и хороший, многообещающий режиссер.

По поводу музыки. Она очень хорошо написана и хорошо сопровождает фильм. Меня ни в коей мере не шокировал голос. Это принципиально хорошо. Если он звучит в начале, в середине, то почему он не может звучать и в конце.

 

ЧЕКИН И.В[2]. Я очень много сегодня думал о новой картине. Только позавчера я еще раз решил посмотреть архивную картину, которая находится в Белых столбах. И, если недавно я убеждался, что выигрывали старые образцы, то здесь происходит совершенно обратное. Мы имеем дело с очень интересной, очень умно решенной картиной, которая своеобразно решает тему революции тех лет. Но в фильме есть некоторые недостатки, и поэтому необходимо прислушаться к тем замечаниям, которые здесь были высказаны.

Прав был Райзман. Образ комиссара решен великолепно. Очень хорошо играет Крючков. Этот образ пронесен через весь фильм. Но в финале он почему-то стирается. Даже Марютка в трудную минуту говорит: «Если бы здесь был комиссар». Эта фраза не случайна. Он ее воспитал, он вселил в нее веру в революцию, сделал верной революционному долгу. Но почему-то в последних кадрах комиссара нет, по-моему, следует пересмотреть эти кадры.

Я думаю, что не стоило бы особенно говорить об актерской работе в этой картине. Здесь все актеры играют неплохо. Особенно хорошо сыграли Стриженов и Извицкая вторую половину картины. Они очень хорошо удались, они очень хорошо играют чрезвычайно скупые по смыслу сцены.

Что я могу еще добавить к тому, что уже высказано. Работа Стриженова очень интересная, пожалуй, самая интересная из всех трех фильмов, в которых он снимался. Здесь нет ни наигранности, ни <нрзб.>. Вспомните его разговор о книгах, о стихах, об уюте, как чисто и хорошо он рассказывает об этом. Я не согласен с тем, что в степи, кроме Крючкова, никто не чувствуется. У меня такое ощущение. Эти пески, которые великолепно сняты Урусевским, которые возвращают нас к старому. Самые пески произвели на меня очень сильное впечатление и когда это была ночь, и когда они освещались солнцем, и в бурю. Здесь очень интересная работа Урусевского, который сумел передать всю своеобразную красоту пустыни.

Меня очень взволновала музыка Крюкова. Она очень верно подчеркнула все, что происходило в фильме.

Очень жаль, что из картины выпала великолепная фраза, которую говорит комиссар: почему они в этих песках, почему они должны дойти. Эта фраза ушла по неизвестным для нас причинам. Очень жаль. Из этой фразы было видно, в чем их сила, их долг, и когда он об этом говорил, было понятно, почему он ведет их вперед.

 

[ВЫСТУПАЮЩИЙ НЕ УСТАНОВЛЕН]. Я буду говорить очень мало, потому что хочется говорить много, а время ограниченно.

Я принадлежал к тем людям, которые боялись постановки этого фильма. Мне казалось, вряд ли сможет Чухрай и его группа сделать фильм более чувствительным, чем в свое время был «Сорок первый». Кроме того, многие повторные постановки не привели к добру. Это было с «Матерью», это было с «Богданом Хмельницким». В значительной степени виновником того, что мы имеем этот фильм, является Иван Александрович Пырьев. Он очень точно наметил кандидатуру оператора. Картина получилась очень цельная во всех ее элементах. Этой цельности в значительной степени мы обязаны тому, что оператором в этой картине был Урусевский. Я очень хорошо знаю Чухрая, уверен в том, что он способный режиссер, но, не будь в картине Урусевского, картина не получилась бы такой интересной, поэтичной. Правильно ли мы сейчас говорим, что этот фильм более поэтичен, чем первый? Ведь с тех пор прошло 30 лет. Тридцать лет отделяют нас от той эпохи. За это время сильно выросло изобразительное искусство кино, что сказалось на нашем фильме.

У нас за последнее время появилась какая-то обида режиссеров на операторов, операторов на режиссеров и т.д. Об этом много говорят, пишут в газетах. Урусевский молчит и делает свое дело. Так, по-моему, лучше спорить. Я считаю, что нужно спорить так, как спорит Урусевский. Это самое верное. Мы говорим, что оператор должен быть немного режиссер. Урусевский и есть как раз тот оператор-режиссер.

У меня есть одна претензия к Урусевскому. Это пустыня. Здесь, мне кажется, у него не хватило смелости поспорить с режиссером. Там есть великолепные, страшные куски, а рядом—очень живописные, которые смягчают ощущение страшной трагедии. Я больше не знаю, к чему придраться в операторской работе. Я только скажу, что Урусевский в этом фильме еще раз подтвердил, что он не только один из выдающихся операторов советского кино, но один из лучших операторов мирового кино.

Два слова о финале. Он меня немного взволновал. Особенно меня тронул здорово сыгранный кусок, где поручик говорит о правде: «Хватит и немецкой, хватит и большевистской—хватит с меня этих правд!» Меня сильно взволновала эта, ничем потом не переигранная, сцена.

Я поздравляю группу и студию с такой замечательной картиной. Думаю, что со мной согласятся многие наши зрители, что мы получили интересный, волнующий фильм. Я уверен, что зрители примут его с интересом.

 

МАНЕВИЧ И.М.[3] Мне хочется сказать несколько слов по поводу фильма и по поводу тех больших вопросов, которые у меня появились, когда я смотрел этот фильм.

Никогда нельзя рассматривать появление хорошего фильма как какое-то одиночное явление. Мне думается, что на фоне большого оскудения того кинематографического материала, которое мы сейчас имеем, появление такого фильма, как «Сорок первый», имеет особо важное значение. Это важно и как проявление творческой смелости.

Когда у Чухрая возникла идея о создании «Сорок первого», она встретила мощное противодействие. Чухрай, как подобает молодому режиссеру, мужественно отстоял эту идею. Если бы не горячность Ивана Александровича, не его уверенность в том, что фильм получится, возможно, нам нечего было бы сегодня обсуждать. Все это я говорю потому, что легче всего отказаться от какого-нибудь предложения. Этот фильм свидетельствует нам о творческой смелости.

Второе. Этот фильм важен и потому, что здесь мы вернулись к поэзии Лавренева, вернее, к драме Лавренева. Здесь мы решительно увидели, как мы можем не бояться ставить героев в самые рискованные положения. А мы ведь своего героя опекаем. Как прекрасна правда в необтесанных словах Марютки, а нас упрекали, что мы ударяемся в эротику.

Третье обстоятельство—смотровая кинематографическая интерпретация. Мы привыкли к тому, что у нас снимается много картин Анненского, когда они обращаются к литературным произведениям. Повесть Лавренева в кино—это большая, интересно режиссерски и поэтически решенная картина. Нам придется больше подумать в плане экранизации литературных произведений.

Теперь относительно картины и тех вещей, о которых мне хотелось сказать. Сначала хочется отметить огромную заслугу оператора Урусевского, чья лирика и поэтичность во многом помогли созданию этого фильма. Правы были товарищи, которые говорили, что первая половина картины уступает второй и в своем изобразительном решении, и в драматургическом. Здесь замедленный, неоправданный ход. Но в этом есть какая-то красота, и сделано это с большим сердцем.

Теперь о выборе героев. Здесь говорили о том, что в первой половине картины выделяется только Крючков. Я с этим не согласен. Мне кажется, что там все играют неплохо. Вторая половина картины более поэтична, интересна, в ней много лирики, больше уверенности.

Несколько слов о финале. Совершенно прав был Юткевич. Акценты в финале поставлены неправильно. Упор должен быть на Марютке, а не поручике. Приговор: «Именем революции…»,—звучит неубедительно. Извицкой это очень трудно сыграть. Есть перебор над трупом поручика. Здесь есть какой-то повтор, нагнетание этого состояния. Мне думается финал нужно сделать так: Марютка стоит с гордо поднятой головой и ждет. Она может быть сейчас растерзана белыми, потому что убила поручика. Чтобы было ясно: здесь стоит класс перед классом, боец перед бойцом. Иное решение финала, мне думается, было бы неправильным.

Постановка «Сорок первого» шла в атмосфере творческих споров даже на последнем этапе, в просмотровом зале. Мы много спорили. Но мне думается, эти творческие споры, при которых делалась картина, способствовали рождению большого искусства.

«Сорок первый»—интересная, хорошая работа. Пожелаем же молодому режиссеру совершенствовать свое мастерство. Поздравляю весь коллектив с такой замечательной работой.

 

ПЫРЬЕВ И.А. По-моему, фильм очень хороший, интересный. Фильм, который продолжает хорошие традиции советского киноискусства. Когда смотришь картину, на мысль приходит фильм Пудовкина «Буря над Азией», «Мы из Кронштадта» Дзигана; вспоминаются какие-то куски «Чапаева». Очень приятно и хорошо, что такая картина сделана нашей советской кинематографией.

Фильм повествует, действительно, суровую историю о рядовых бойцах времен революции, которые проходят по пескам, которые несут в себе верность своей Родине. Это рассказано в манере суровой и сдержанной. Сыграно хорошо, снято хорошо, музыка хорошая, профессионально сделано, хорошо. Не совсем хорошо сделан звук.

Безусловно, в создании фильма огромную роль сыграл рассказ Лавренева, который вошел в основу произведения. Но мне кажется, что и Колтунов Гриша, и режиссер, и оператор, и композитор, и М.Ромм, который отдал большое количество времени, вплоть до того, что летал на самолете к берегам Каспийского моря, и работники группы—все не мало потрудились над фильмом. Работа шла в очень трудных и сложных условиях и, несмотря на это, картина получилась хорошей. Здесь большая заслуга М.Ромма.

Мне хотелось бы очень подробно остановиться на игре актеров. Я очень высоко ценю работу Изольды Извицкой. Я уверен, что из нее, если с ней хорошо поработать, может получиться очень хорошая актриса. В ней таится огромный талант. Вторую половину картины она сыграла превосходно.

Я не согласен со Стриженовым. Его суховатость, идущая не от образа поручика, а от актера, особенно, когда он выявляет свой голос. У него мал диапазон.

Крючков сыграл самоотверженно. Он здесь играет совершенно без грима. Крючков кинематографический актер от волос до пяток. Несмотря на свой средний возраст он снимается беспрерывно и в любых ролях.

Несколько слов о молодом режиссере. Очень редко бывает так, чтобы хорошим получился первый фильм. Мы знаем это из своей практики. Я бы не сказал, что в этом фильме все гладко, но, в общем, фильм хороший, он говорит о том, что у Гриши Чухрая в принципе заложен большой талант.

Несмотря на то, что картина получилась хорошей, кое-что для пользы Чухрая и других молодых режиссеров хочется проанализировать.

Чухрай и его группа многое победили и много сделали прекрасного, это, очевидно, принесло и приносит успех. Наряду с этим правильно было бы сказать, что есть большое количество компромиссов, без которых фильм неизмеримо был бы лучше. Я и хочу указать на эти компромиссы.

Чухрай и работники группы отказались от многих замыслов, которые были сделаны совместно с Колтуновым. Они были связаны с трудностями, а отступление от трудностей дает себя знать.

Первая половина картины сделана в замедленном темпе, правда, здесь идут титры. Начинается картина не так, как было задумано в режиссерском сценарии. По замыслу она начинается так: «Приближается волна. Она добирается до лежащего на песке человека... Он лежит ничком. С головы свалилась буденовка, в мертвой руке зажата винтовка. Волна бежит назад, мы движемся дальше, и перед нами еще человек, такой же, как тот, первый. И еще... И еще... Затем мы видим уходящий в даль отряд... » Все это вводит в атмосферу какой-то драмы, суровости. Здесь все понятно. В фильме этого не хватает.

По-моему, кое-где не сделан и идейный смысл. Выпали такие слова Евсюкова, которые имели большое идейное значение: «Мой приказ—на заре в путь, может не все дойдем, а идти нужно... Потому, товарищи, революция ведь... за трудящих всего мира...» Эта фраза показывает, почему они идут вперед, почему у Марютки такое мировоззрение. Это все принесено в ее сознание, в ее ум Евсюковым. В ней продолжается Евсюков. Отсутствие этой фразы обеднило картину. Выпала не менее важная сцена, когда Вяхирь хотел пристроиться рядом с Марюткой, но получает должный отпор. Она его отделала рукояткой нагана. Это говорило о чистоте Марютки. Женщина, которая находилась одна в этом отряде, осталась чиста.

Есть некоторые вещи, написанные в сценарии, и которые можно сократить, но есть вещи, которых нельзя лишаться,—они обедняют картину. К чему я это говорю? Вот имеется режиссерский сценарий, в нем замыслы и решения режиссера. И вот группа, в частности вы, товарищ Чухрай, недостаточно боролись за них. Я понимаю, вам было трудно—пески, недоедание, не хватало воды; но я хочу, чтобы в вашей дальнейшей работе вы не отступали от того, что задумано, не шли на компромиссы.

Во многих недостатках виноват оператор комбинированных съемок. Недавно я смотрел картину «Долгий путь домой», как там сделаны комбинированные съемки. Неужели у вас, тов. Ренков[4], было меньше возможностей, чем у оператора этой картины <нрзб.>. В фильме нет заслуг ни цеха комбинированных съемок, ни оператора. Вы, товарищ Ренков, плохо поработали в этой картине.

Неправильно звучит фраза Уманкула: «Казах жалко. Зачем отняли верблюд. Без верблюда погибнет казах». Из сказанного создается впечатление—забрали у бедных казахов верблюдов, а сами ушли, бросив их погибать в пустыне. Но ведь красноармейцы не всех верблюдов забрали, а только часть.

Я согласен с Юткевичем насчет третьего голоса женщины. После того, как Говоруха и Марютка сознаются в своих чувствах и это пошло в затемнение, возникает какой-то голос женщины. Создается впечатление, что она дико воет от счастья. Меня от этого голоса немножко коробит. Не знаю, как товарищам, но мне это показалось не очень вкусным.

Больше всего в фильме не удался финал. Я не согласен с Ефимом Львовичем, что Марютка не должна подбежать к поручику, а должна остаться такой суровой с развевающимися волосами. У нас сейчас немножко другое время. Долг заставляет ее убить поручика, но она человек, она любила его. Она полюбила первый раз в жизни. Почему же мы хотим придать ей суровость, почему она не должна побежать к убитому ею любимому человеку.

Очень долго бежит Стриженов. Почему-то упор сделан больше на нем. Здесь Марютка должна быть главной. Не знаю, как найдут автор и группа мое предложение. Я думаю, что картину можно кончить так же, как и начали, т.е. словами дикторского текста. Но об этом нужно еще подумать.

Картина получилась хорошая, она будет иметь успех у зрителя. Мне еще раз хочется отметить великолепнейшую работу Сергея Урусевского, с которым мы часто ругаемся, но перед его работой я преклоняюсь.

 

РОММ М.И. Такой прием картины Чухрая меня так же радует, если бы я сдавал свою собственную картину. Я очень рад успеху Гриши Чухрая, Урусевского и всех членов группы.

Так как я имею отношение к этой картине, то мне хотелось бы ответить на некоторые претензии, которые здесь были к картине. Ответить я хочу так (цитата из «Войны и мира» Толстого о том, как Тушин пожертвовал пушками, но бой в целом был выигран): «Не до жиру—быть бы живу». Надо отдать должное «капитану» Чухраю, который сумел в этой обстановке довести картину до конца, а условия у него были очень трудные. Им нужно было снимать зимнюю натуру, а там очень быстро наступает весна, при этом штормовых дней бывает раз в две недели. Остальное время море бывает спокойное. В фильме нет волн, набегающих на трупы. Я объясню, почему их нет. Фильм [был] под угрозой, и я предложил разбить все неснятые кадры на три очереди.

Первая очередь—это то, без чего картина не может выйти. Вторая очередь крайне необходима, но без нее можно все-таки обойтись. Третью снять желательно, но для фильма это особой роли не играет. Мы решили снимать то, что даст возможность выиграть бой в целом.

Первое—это бот во время шторма, прибытие его на остров, без этого картина не могла выйти. Второе—трупы, третье—если останется время. Было решено снимать первую очередь, так как в один штормовой день мы должны были снять: баркас в море, прибытие его на остров, отправить его обратно, бегущих Марютку и поручика к избушке. А так как шторм бывает раз или два раза в месяц, то от трупов на берегу пришлось отказаться. Я хочу отметить великолепную работу Урусевского, который снял этот кусок, как художник огромного масштаба.

Я снимал картину такого рода—«Тринадцать»—при стандартном, стабильном солнце. Чухраю пришлось снимать и ночь. У меня в картине было лето, а им нужен был холодный зимний ветер, облака бегущие по небу, что очень трудно снять в пустыне. Это физически невозможно. Кроме этого, там после каждого шага остаются следы. Репетировать им приходилось на одном месте, а снимать—на другом. Вместе с тем, должен сказать, что некоторые вещи не удалось доснять, потому что Чухрай снимает первую картину.

Извицкая получилась, с моей точки зрения, хорошо. Удача Извицкой—это удача Чухрая. С ней пришлось очень много поработать. Она очень нежна, очень лирична. Слова «рыбья холера» даются ей очень трудно, а любовь ей более близка, и здесь она играет великолепно. Стриженов в большей степени работал сам.

Насчет красоты пустыни должен сказать, что она прекрасна только потому, что ее снимал Урусевский. Во второй половине чувствуется больше уверенности, слаженности в работе оператора и режиссера. Это видно даже из того, что первую половину снимали пять месяцев и не досняли, а вторую сняли быстрее и лучше. И она прошла, как песня. Например, когда поручик бежит за Марюткой. Этот кусок снят с такой поразительной силой и чувством! Или когда Марютка сидит одна на берегу после ссоры, или когда волны бегут на пустынный берег. За это надо Урусевскому поклониться в ноги.

Первая часть картины не удалась, потому что там была очень трудная натура, кроме этого группа находилась в тяжелых условиях—у них было мало пищи и воды и вдобавок ко всему у них не было возможности смотреть снятый материал. Когда я приехал, они были в ужасе [оттого], что материал никуда не годится, и мне с большим трудом удалось их убедить, что я видел материал и он хороший. У них, действительно, ничего нельзя было разглядеть. Каждый контражур выглядел, как тень. Серые тени бродили по экрану.

Есть одно очень серьезное замечание, которое первым высказал Ефим Львович. Речь идет о финале. Он тревожит и меня, и Чухрая. Я не совсем убежден, что Ефим Львович не прав, может быть, он и прав. Прав и Сергей Иосифович. Кадр, когда она стреляет со словами: «Именем революции...»,— Извицкая это сыграть не может. Ей это трудно.

Насчет женского голоса. Я считаю, что поет плохая певица. Здесь должна петь женщина с хорошим голосом, тогда не будет этого воя самки. Здесь певица тужится перепеть оркестр, ей это трудно. По замыслу же это интересно.

Я очень рад успеху Гриши Чухрая, который учился во ВГИКе. Это один из моих детей, и я надеюсь, что успех не вскружит ему голову, что он не один раз порадует нас хорошей картиной. Большую помощь молодому режиссеру оказали Урусевский и Крюков.

 

ЧУХРАЙ Г. Говоря откровенно, я шел на Худсовет с таким чувством, что картину не примут, это очень тяжело. Дело в том, что когда в последнее время мы смотрели наш фильм, я замечал те шероховатости, неудачи, о которых здесь сейчас говорили. Тому, что фильм получился, я обязан М.И.Ромму, Урусевскому, Крюкову, которые во многом мне помогли. Мне очень приятно, что картина принята хорошо.

Я хочу сказать несколько слов в отношении тех недостатков, о которых здесь говорили. Очень жаль, что не получился такой эпизод, как «первый привал», что пропала такая фраза комиссара, как «революций для трудящих всего мира». Это все было снято. Материал этот есть, его можно посмотреть. Сцена эта была выброшена потому, что фраза была произнесена плохо. В этом была и моя вина. Этот кусок мог принести вред всей картине. Может быть, дальше в картине удалось все-таки показать причину движения отряда.

Очень не удался нам финал. Я до сих пор не могу понять, в чем там дело. Когда Марютка стреляет со словами: «Во имя революции…»—это особенно не удалось. Для Извицкой это тяжело сыграть. Меня смущало то, что она играла здесь не в напряженном темпе.

Несколько слов я хочу сказать о музыке в финале. Дело в том, что музыка была написана до того, как был снят до конца фильм. Без финала, одной музыкой можно было переживать и волнение, и горечь, все что угодно. Но, когда эту музыку мы стали вкладывать в материал, все пошло наоборот. Она стала все портить. Музыка погибла, к великому огорчению моему и Н.Н.Крюкова. Мне кажется, что музыку финала нужно сделать по-иному. Может быть, в финале, там где Марютка причитает над поручиком, ей не нужно говорить: «Синеглазенький, синеглазенький», а просто закричать: «Не отдам!»—это будет и по-женски, и по <нрзб.>.

Очень не удалась нам сцена, когда Марютка дает поручику свои стихи. Она не удалась не только по моей вине, здесь были дополнительные условия. Я хочу о них сказать. Дело в том, что эта сцена снималась в тот период, когда в газете было крупным шрифтом написано, что группа «Сорок первый» снимает плохо, отстает от плана. Мы в этот период работали днем и ночью. Эту сцену снимали ночью, актеры все уснули. Сцена была очень трудная по целому ряду компонентов. 90 метров мы дали, а больше не смогли. Все это я говорю не к тому, чтобы свалить на кого-то вину. Я это говорю к тому, что впредь буду стремиться план выполнять, снимать быстро и качественно.

Мне хочется присоединиться к мнению товарищей, которые здесь выступали. Картина могла получиться только благодаря такому сочетанию авторов, как очень опытный, высочайшего класса оператор Урусевский, очень большой композитор, у которого я учился и горжусь этим—Н.Н.Крюков.

Трудно было мне и, думаю, что очень трудно было и Урусевскому, и Крюкову со мной. Они выступали не только в роли людей помогающих, но и в роли соавторов.

Я совершенно уверен, что если нам дадут возможность переписать музыку в финале, то материал пойдет гораздо интересней, так как музыка писалась по несмонтированному материалу.

Я хочу от всего сердца, самым откровенным образом, поблагодарить всех тех товарищей, которые помогли прийти к этому фильму: Юткевича, который принял меня в свою мастерскую, Ромма и Пырьева, которые поверили в меня, всех тех товарищей, которые вместе с нами сражались за этот фильм.

 

КОЛТУНОВ Г[5]. Я хочу выступить просто как зритель. В силу долгого опыта я умею отделять себя от автора и анализировать как наивный зритель. Так вот, как зритель я рад этой картине. Я видел интересную, свежую по материалу, о котором она рассказывает. Я, наконец, после очень долгого отсутствия, увидел в советской картине мужчину и женщину, до сей поры были граждане мужского и женского пола. Эта картина раскрывает перед нами большую правду о людях первых лет революции. Я думаю, что эта картина знаменует еще одно торжество—это то, что появился новый талантливый режиссер и тема, которую, к сожалению, не многие режиссеры умеют делать.

Я с наслаждением смотрел на работу ряда товарищей, но я считаю, что в этой работе Лавренев является первым номером. Он принес в кинематограф великолепную драму, правду о жизни и борьбе людей в первые годы революции. Вот эта правда Лавренева и делает его первым номером, а Урусевский помог раскрыть эту правду. Много сделал и режиссер.

Если говорить о музыке—я думаю, что это очень волнующая тема, с великолепной темой отряда, Марютки и с таким шедевром, как кусок, где идет рассказ о Робинзоне Крузо. Но есть две вещи, которые, как и других товарищей, меня встревожили. На прослушивании является ощущение джазовости в «караване». Многим это будет даже приятно, многие не заметят этого, но те, которые заметят—неприятно. Но в этом нет такой беды, и джазовость может остаться. А вот, что касается голоса, то мне он не нравится как зрителю. Мне кажется, что здесь Марютка умаляется. Это не очень свежо и слышится во многих зарубежных картинах. Когда этот голос звучит за Марюткой, там есть столько жалости, бесконечного горя—на мой взгляд, это безвкусно и намного снижает качество фильма. В финале этот голос мне тоже не нравится. Но мне он даже не нравится в сцене первой любви, когда поручик бежит за Марюткой, берет ее на руки. Эта сцена снижается поющим голосом. Там герой не только Марютка, но и поручик—ему отдано многое. Там два человека—мужчина и женщина, а здесь все переносится на нее. Это невкусно. Мне кажется, что если певица даже хорошо споет, все равно будет плохо. Я не знаю, звучит ли в финале тема отряда или тема любви.

Пустыня затянута и сейчас. Совершенно прав Райзман. Мы видели две картины. Мне кажется, что пустыню нужно еще сократить, она затянута и сейчас. Я бы убрал все после «штаба белых» до реплики одного из героев: «Что мы его таскаем»... Очень много мягкости в пустыне. Я не вижу в ней врага. Неправдоподобно выглядит сцена, когда люди пьют воду из манерки. Они отнимают губы, а они сухие, очень ясно ощущается, что манерка пуста. Главное, что я ничего не видел за этой манеркой. Я бы это тоже выкинул.

По поводу финала можно сказать следующее. Сыгран финал поручика, а не Марютки. Самый момент «выстрел» сыгран Извицкой неудачно. Когда она кричит: «Стой!»,—в этом «Стой!» должна быть надежда на то, что он остановится, а этого нет. Каждый отдельный кусочек не должен портить ее план, ее финал. Она любила поручика, как способна любить женщина один раз в жизни. Но она была плоть от плоти революционерка и она стреляла, потому что в эту минуту убегал кадет. Марютка убила поручика и тут же горько страдает об этом. По-моему, не надо, чтобы она столько раз повторяла слова: «Синеглазенький мой». Непонятно, почему выпала заключительная реплика диктора. Без этой реплики нет финала. Вот, что я хотел сказать как зритель.

Я очень рад, что у меня изменилось мнение о Извицкой. Она очень хорошо сыграла в этой картине, особенно во второй половине. В ней нет юмора, который есть у Лавренева, но есть другие прелестные вещи, есть чистота и целомудренность, которую она сохранила в этой скользкой обстановке. Я не согласен с Иваном Александровичем в отношении Стриженова, он здесь великолепен.

Два слова сценариста. Когда меня пригласили написать сценарий, я очень обрадовался и с большим интересом взялся за эту работу. Я старался сохранить все, что было у Лавренева. М.И.Ромм, с которым я очень считаюсь, и С.И.Юткевич очень хвалили работу. Каждая похвала радует, вдохновляет, ты знаешь, ты—автор. Потом оказалось, что у меня появилось много соавторов: режиссер, директор студии, редактор и, самое страшное,—план, штурмовщина, неполадки с автором и т.д. и т.п. Я смотрел фильм и с горечью убедился, что здесь моего сценария нет. Нет той гармонии, той чистоты, что была в сценарии. Кусок с Робинзоном Крузо у всех вызывал сомнение, сейчас же его хвалят. В фильме пропал очень важный момент—«явление Евсюкова», а без него нет впечатления финала, нет выстрела. Нет еще целого ряда сцен и эпизодов, что ухудшило картину. Я думаю, что в этом не виновны ни режиссер, ни студия. В этом виноват весь порядок работы нашей кинематографии. Сценарий сохраняется тогда, когда сам режиссер является его автором. Если же сценарий не его и ему попадается трудный кусок, он сдается перед этими трудностями. Еще раз хочу отметить, что фильм получился хороший, но если бы не было отклонений от сценария, он был бы еще лучше.

 

КРЮКОВ Н.Н. Мне очень приятно, что музыка получила хорошую оценку. Она писалась по несмонтированному материалу, что не прошло мимо. Кроме того, есть искажения чисто технические. Нам нужно дать возможность привести это в порядок. Что касается джазовости, то это ложное ощущение, так как ее нет в этом проходе. Что касается голоса, то он звучит плохо из-за технических искажений. Я очень прошу дать возможность сделать некоторые доделки, тогда мы сможем принять музыкальное звучание фильма на высоком уровне.

 

 

1. Николай Николаевич Крюков (1908–1961)—советский композитор.

2. Игорь Вячеславович Чекин (1908–1970)—редактор киностудии «Мосфильм».

3. Иосиф Моисеевич Маневич (1907–1976)—искусствовед, сценарист.

4 Николай Степанович Ренков (1906–1988)—оператор-постановщик, оператор комбинированных съемок киностудии «Мосфильм»..

5. Григорий Яковлевич Колтунов (1910–1999)—редактор, сценарист.