Об Иване Александровиче Пырьеве — режиссере, организаторе, личности — известно почти всё. Добавить к этому что-либо существенно новое вряд ли возможно. Тем не менее, документ, обнаруженный нами в РГАЛИ, способен не только расширить представления о Пырьеве как о человеке, но и многое проясняет в его отношении к Эйзенштейну и к искусству кино. Этот документ — зарубежный дневник Пырьева, написанный в Париже в 1958 году. (Примечательно, что «дома» Пырьев не вел никаких дневников — вероятно, не хватало времени, а может, он не испытывал в этом нужды. Зато после заграничных поездок у него осталось не менее десятка блокнотов и записных книжек, испещренных датами, цифрами, именами и необходимыми в обиходе иностранными словами.)

В октябре 1958 года Пырьев участвовал как член жюри в кинофестивале в Мехико, но плотный график работы, видимо, не позволил ему занести на бумагу все впечатления от поездки. Перелетев океан вторично и приземлившись в Париже, Пырьев вдруг оказался в обратной ситуации — в полном деловом затишье. Сумев задержаться в Париже не на два дня, а на неделю (вот уж, воистину, блестящий организатор!), он решил наскоро записать свои мысли об увиденном в Мексике. Может быть, за этим ничего более не последовало бы, но все решил один неудачный телефонный звонок в Москву. Не наше дело гадать, что именно Пырьев услышал в телефонную трубку — гораздо важнее, что дальнейшие записи в дневнике приобретают характер захватывающего, неуправляемого стихийного процесса.

Постепенно (в течение нескольких дней!) накаляясь, Пырьев погружается в какие-то немыслимые бездны отчаяния — куда там западным режиссерам с одиночеством персонажей их фильмов! Уже не только любимая женщина, но и дети, друзья, и вся жизнь, и весь мир отвергаются как невыносимое и ненужное бремя. Единственную возможность выплеснуть накипевшее дает встреча с Анри Ланглуа, в беседе с которым Пырьев со всей страстью обрушивается на Эйзенштейна (никак не упомянутого в связи с Мексикой). Но переживания, принявшие необратимый характер, заставляют Пырьева ощущать свое беспредельное одиночество снова и снова.

Этот в полном смысле слова экзистенциальный текст с огромной силой убеждает еще раз, насколько Пырьев был близок миру героев Достоевского. Комментировать тут нечего — каждый читатель сможет составить о дневнике самостоятельное впечатление. Единственное, о чем нам хочется упомянуть особо, — некоторые излишние резкости мы оставляем только потому, что они в данном контексте выглядят как художественные гиперболы и ни в коей мере не должны оскорблять чье-либо доброе имя.

Кроме того, нам показалось уместным и допустимым добавить к настоящей публикации отрывок другого, также зарубежного (написанного в Каннах), дневника Пырьева, в котором критикуются фильм «Герои Шипки» и общее состояние советского кинематографа в 1954-55 гг.

 

По возможности сохранены авторские орфография и пунктуация (незначительная правка внесена лишь там, где это было необходимо для придания ясности смыслу текста). Оставлено ошибочное написание имен и названий («Бродо», «Лангуа», «Корнэ», «Ню-Йорок»). Вычеркнутые Пырьевым слова и фразы обозначены курсивом, а неразборчиво написанное заключено в треугольные скобки. К сожалению, в ряде случаев нам не удалось установить, о каких фильмах пишет Пырьев, так как он дает названия в приблизительном переводе (а возможно, и сам искажает их).